(Но что Овидий и Менандр знать могли о жаре поэтического сердца, пылающего в женской груди?) Забери ты этого Фаона! Агатоглазого стареющего Адониса, охмуряющего меня словами! Но вот я это говорю, а ты самым потаенным своим взглядом ловишь мой. «Ну, еще разик, насладись, — поддразниваешь ты меня. — Кто знает, какие гимны в мою честь Теперь ты сложишь, Высот достигнув мастерства? Что есть поэта жизнь, как не жертва богине, которой служит он? Ты думаешь, что это твой свободный выбор? Но и бессмертные покорны ее капризной воле». II. Кровь Адониса В апреле, когда на каждом склоне Средиземноморья кровь Адониса кипит, закипает и моя. Не истекая кровью, никто любить вот так не может. Даже Афродита истекает кровью в том месте, где кабан громадный клыком пронзил ее любовь. Но она живет в извечной боли — проклятии богинь. Адонис спит. Лета — вот смертных молоко. III. Афродита объясняет Говорят, Фаон был не обычный лодочник, а демон, что бороздил поверхность вод между Большой землей и Лесбосом. Я как-то появилась в обличий старухи: из подбородка поросль волос, во рту зубов гниющих остатки, грудь коровьем выменем волочится чуть не по земле, ноги жёлты и в мозолях, а в руках коричнево-крапчатых — лира с оборванными струнами. Но Фаон мне улыбнулся так, будто была я двадцатилетней девой. Сиянье глаз его опять в меня вдохнуло молодость. О поцелуе одном просил он лишь, меня доставив назад на Лесбос. И за труды дала ему я алебастровую шкатулку с волшебным снадобьем для приворота женщин. Фаон вполне срывать бы мог без счета юности цветы И если он в Сапфо влюбился, то влюбился искренно и не за юность ее, а за поэзию и дар предвидеть. Но Сапфо была мнительности рабой, как и все вы, поющие себя. И вот когда он как-то поздно, сверкая потом мускулистым рук, пригнал, причалил лодку, полную цветов, она меня, дочь Зевса, прокляла как обманщицу, и прокляла Фаона за ложь, и щеки обожгла его жгучими слезами почти старухи. Она вообразила дев, ровесниц ее дочери, на его постели из морских цветов — и с Левкадийской скалы навстречу смерти прыгнула, чтоб насолить ему. Я — Афродита, я объезжаю небеса в золотой колеснице, влекомой воробьями, что биеньем крыльев покоряют воздух. Я вижу прошлое и то, что лишь грядет, и если захочу, сердца мужчин могу я наклонять к покорности. Но власти здесь моей предел: Я не могу спасти поэта, которая своими песнями себя же соблазнила. IV. Когда?
Когда мы расстаемся с любовью? Моя дочь пустилась в приключенье с петухом, что неустанно, утром, в полночь, в полдень своим кукареку окрестность оглашает, и ни я, ни Афродита не в силах отменить вечностоянья волшебство с каплей лунной росы на головке. Но я мудра, хотя еще и не старуха, и жажду я стихов сильнее, чем любовник жаждет слов, сильнее, чем та липкая роса, которую мужчины выделяют из интимных мест своих. Качаюсь на обрыве любви, решая, отдаться ли полету. Кровь моя вскипает только к поэзии и власти. Мой черный хмель ночной — он может удовольствоваться и одиночеством. А ты, златая Афродита, с твоими лебедями, важнее для меня как муза, а не герольд любви. Розовоногие грации станцуют для моего пера, даже если я буду танцевать в одиночестве. «Не спеши, жрица, — остерегаешь ты меня. — Разве пел бы Орфей так сладко, если бы сама вернулась Эвридика из Аида? Разве Персефона была бы «девой, чье запретно имя», если бы проводила весь год, срывая маргаритки с Деметрой? Разве Пигмалион создал бы Галатею такой прекрасной, если б я его не вдохновила? Златокопытные тёлки, серебророгие снежные бараны неслись по улицам в мой праздник, а девы благовонья жгли — ваниль, и мирру, и лепестки редчайших лидийских роз, лиловых, голубых, но все же не благословляла я всех коленопреклоненных, влюбленных безответно. Я не щедра на милости. Их получают только те, кто смел». V. Смех Афродиты Внезапный гром крыл воробьиных — и я проснулась. Небеса украшены рубиновым, оранжевым и алым, лиловые знамена разделяют ядро расплавленное летучих облаков — и вдруг она здесь: летит по небесам в колеснице, сверкающей золотом, горит ее высокая корона, как город, преданный огню мятежной армией, и лоб ее — чреда летучих сцен войны Троянской. О госпожа моя, Венера, Афродита, прекраснейшая из богинь, одной ногой ракушечного цвета в Эгейском море ты стоишь, а пальцы длинные и тонкие ты окунаешь в Балтийское, твое чувствилище — великое Южное море жидкого жемчуга; весь мир ты искушаешь проказами своими, и население все множится — земле уж не по силам его нести. Смеешься беззаботно ты — то смех богини. Геката прислуживает тебе с ее пантерами — они черны как смоль. Поэты жаждут стать голосом твоим и петь хвалу тебе. Гимены опадают, как гиацинты, затяжелевшие сверх прочности стебля. Все в алых пятнах небеса. Богиня посещает миры другие и там легко находит себе последователей. Земля уже твоих благодеяний вкусила сверх всякой меры. Рваной пены клочья на берегу полны умирающих существ: оторванные ноги крабов, черепахи, потерявшие панцири, засыхающие устрицы на обрушающихся песчаных замках… Отправляйся на луну, Афродита, и пусть она затяжелеет! Лети на Марс — на красную планету твоего любовника — и марсианский планктон обрати в галактовид мужчин и женщин! Если по силам это кому — то лишь тебе! Но нас, землян, оставь хоть ненадолго — хоть дух перевести. Опять смеешься ты, мне сердце опаляя. Ты задираешь свой хитон, колени розовые обнажаешь и шепчешь, чуть ли не шипишь: «Кончина для смертных хороша. Не для богов. Планеты — моя забава, их обитатели — мои игрушки. Кто ты такая, чтобы меня учить? Сапфо, намучившись, с утеса сиганула, и Сильвия — в духовку головой, оставив супруга-поэта, чтоб в лауреаты вышел. Анна завернулась в шубу и уснула вечным сном, дочерей оставив разгадывать ее шифрованные послания. А ты хочешь быть поэтом и жить?» Смех Афродиты сотрясает небеса. |
