Мою жизнь невозможно понять вне моей особой связи с Афродитой. Она была моей богиней, она учила меня, расставляла мне ловушки, искушала меня на моем пути. Я познакомилась с ней, когда из девочки превращалась в женщину.

Я лежу во фруктовом саду. В яблоневом цвету гудят пчелы, а я смотрю на солнце, мелькающее в листве, и мечтаю о том, чтобы стать величайшей поэтессой, какую когда-либо знал мир. Времена тяжелые. Мы только что пережили десятилетнюю войну с афинянами, и на виноградники и торговые пути Лесбоса медленно возвращается мир. Молодежь почти и не знает, из-за чего воюют взрослые. Дай сами взрослые толком этого не знают. Людей волнует то, что их волновало всегда: любовь, голод, деньги, власть. На последнем месте песни. Но не для поэта.

Островом Лесбос правит Питтак, мудрец и великодушный тиран. По крайней мере, таким он вошел в историю. Я не нашла его ни мудрым, ни великодушным. Аристократы, как всегда, сражались за свои права землевладельцев и виночерпиев. Но в политику я впутаюсь потом. Я молода — слишком молода, чтобы стать женой, но не слишком, чтобы думать о замужестве, — и я лежу во фруктовом саду, думаю о своей судьбе. Надо мной боги, они заключают пари.

АФРОДИТА: Поэтесса может стать такой же великой, как и поэт-мужчина. Я докажу это с помощью Сапфо, которая мне поклоняется. Вот она лежит во фруктовом саду и мечтает.

ЗЕВС: Может быть, она и станет великой, но держу пари — бросит все ради любви к какому-нибудь шалопаю, который и мизинца ее не будет стоить.

АФРОДИТА: Это невозможно. Даруй ей песенный талант, и я докажу, что ты ошибаешься. Ни один мужчина не сможет посрамить ее.

ЗЕВС: Сможет-сможет.

АФРОДИТА: Ты, наверно, сможешь, но я веду речь о смертном… пусть и самом неотразимом смертном.

ЗЕВС: Что ж, сделай его неотразимым. У тебя есть для этого возможности. А я наделю ее талантом. И тогда посмотрим, кто прав. Передай-ка мне нектар.

Чтобы одержать победу в этом споре, Афродита спустилась на землю в обличье старухи. Она ходила среди людей. Многие мужчины с презрением смотрели на нее. И женщины тоже. Глупость смертных забавляла ее. Неужели они могут узнавать богов, только когда те сидят на многоцветных тронах и облачены в пурпур? Видимо, так оно и было. Афродита обыскала весь Лесбос в поисках подходящего мужчины. Наконец она нашла молодого и прекрасного лодочника по имени Фаон, который бороздил воды между Лесбосом и Лидией. Он обходился с ней вежливо, словно она была красавицей, и не взял денег за перевоз. Он был так внимателен — Афродита даже забыла на мгновение, что превратила себя в старуху. Очарованная красотой и почтительностью юноши, богиня решила одарить его вечной молодостью.

Когда они подплывали к берегу, Афродита вручила Фаону овальную алебастровую шкатулку с чудодейственным бальзамом.

— Если ты умастишь этим свои губы, грудь, фаллос, то станешь неотразимым для женщин и никогда не состаришься, — сказала богиня.

— Спасибо, — ответил лодочник, догадываясь, кто эта старуха.

Она одарила его ослепительной улыбкой и исчезла.

Так я получила дар бессмертной песни. А Фаон — вечной юности и обольстительной красоты. А боги смотрели на все это и смеялись.

Я разделяю мое детство на до и послевоенное. Война заставила нас бежать из Митилены в сторону Эреса — места, где родилась моя мать. Мои дед и бабка были для меня единственным известным мне островком безопасноти. Я вспоминаю свою бабушку, и меня окутывает запах лаванды и меда. Я помню моего деда — беспощадного в бою, но нежного ко мне, единственной внучке.

Мой отец Скамандроним остался смутным мифом в моей памяти, он то появлялся, то уходил в окружении людей, вооруженных пиками с бронзовыми наконечниками. Когда война забрала его, я быстро повзрослела, узнав о его смерти и увидев его холодный прах, вернувшийся домой в урне. Отец, так и оставшийся молодым, превращается в легенду для дочери. Для меня он всегда красив и молод, скорее бог, чем отец. Всякий раз, вспоминая о нем, я возвращалась назад во времени, снова становилась шестилетней. Я вижу, как он подбрасывает меня, кружится со мной на руках. «Маленький вихрь» — так он меня называл. Я и стала маленьким вихрем.

Я знала, что он любит меня больше братьев. Они были его продолжением, а я — радостью. Случалось, ночью я брела по дому в темноте, надеясь, что мои шаги разбудят его. (Спал он, как и все воины, очень чутко.) Когда он просыпался и подхватывал меня на руки, я обнимала его за шею и просила вынести во двор. Там, рядом с журчащим фонтаном, мы вели наши чудесные тайные беседы.

О чем мы говорили? Я почти ничего не помню… вот разве что как-то я спросила у него, любит ли он меня сильнее, чем маму. Харакс, Ларих и Эвригий были младше меня. К тому же они были мальчишки. Я знала: меня он любит сильнее.

— Я люблю тебя по-иному, — сказал он. — Ее я люблю огнем Афродиты. Но тебя я люблю покровительственной любовью Деметры, в этой любви пьянящая сладость Диониса, тепло огня Гестии. Любовь к дочери — умиротворение, а к ее матери — буйство.

Я задумалась на мгновение.

— А меня ты любишь сильнее, чем братьев?

— Этого я никогда не скажу, — со смехом ответил он.

Но по его глазам я поняла: да, сильнее.

В те времена, когда уничтожались виноградники и выжигались ячменные поля, мы жили за городом, среди рабов, в нашем семейном доме у бабки с дедом. Мы пребывали в постоянном страхе, что жестокие афиняне появятся здесь, перебьют всех мужчин, а женщин и детей обратят в рабство. С самого детства я знал а, что достаточно одного поворота колеса Фортуны, чтобы я из свободной превратилась в рабыню. Нам говорили, что афиняне отравляют наконечники своих копий трупным ядом, что они без зазрения совести убивают детей и даже беременных женщин. Нам говорили, что резня — их любимое времяпрепровождение. Им не хватало нашего эолийского понимания красоты жизни. Ради новых завоеваний они не остановятся ни перед чем. По крайней мере, так нам говорили наши старейшины. И у нас не было оснований сомневаться в этом. Даже дети ощущают неуверенность в завтрашнем дне, которая приходит с войной. Они могут и не понимать того, что понимают взрослые, но каждой своей клеточкой чувствуют свою незащищенность.

Я помню, как мои братья Ларих, Харакс и даже маленький болезненный Эвригий играли в войну в соснах над морем. Я помню, как они, словно гомеровские герои, колотили друг друга по головам деревянными мечами. Маленькие мальчики любят войну так же сильно, как девочки ее боятся. Я была старшей и к тому же заводилой. Я приводила их в пещеру, где можно было бы спрятаться, появись здесь афиняне.

Мысль о грабителях-афинянах меня завораживала и пугала одновременно. Во мне боролись страх и желание.

И пещере мы ели хлеб и сыр, берегли каждую крошку. Я обожала моих младших братьев и знала: на мне лежит ответственность за их защиту. Я и понятия не имела, насколько это будет трудно, когда мы повзрослеем.

Ларих был высокий и светловолосый. Он гордился своей красотой. Он жаждал стать виночерпием Питтака, и его мечта сбылась. Харакс был невысокий, коренастый, непоседливый. Мы и оглянуться не успевали, как он съедал все запасы до последнего кусочка. Он был жаден до хлеба и вина. И до женщин. Эта ненасытность его и погубила. И едва не погубила меня. А Эвригий? Я только имя его произношу, и мои глаза наполняются слезами.

Я всегда знала, что я умнее моих братьев. Знал это и мой отец.

— Если когда-нибудь братьям понадобится твоя помощь, Сапфо, обещай мне, что весь твой ум будет к их услугам.

— Обещаю, — сказала я. — Я дам им все, что будет нужно.

Откуда он знал, что им понадобится моя помощь? Он что — умел видеть будущее? Уже потом, когда он умер, я стала так думать. Мой отец был наделен удивительными способностями.

Теперь я знаю, что родители часто вверяют своих слабых детей заботам более сильных. Не делает ли это слабых еще слабее? Иногда я думаю, что так оно и есть.