Жрица кивнула.

Жрица внимательно выслушала меня, потом поднялась.

— Идем, — сказала она. — Я покажу тебе кое-что.

Она провела меня в дом, где женщины сидели за ткацкими станками. Мы прошли через купальню и пиршественный зал. Спустились по сырой и узкой лестнице. Там, под домом, находился громадный резной саркофаг из камня, где она должна была упокоиться в свое время. У стены стояла крышка с изображением лица моей жрицы — будущая маска для ее мумии. Расписанная искусными художниками, она должна была сохранить ее молодость, как мумифицирующие бальзамы — ее плоть. Саркофаг был открыт. Жрица забралась внутрь. Я стояла рядом в недоумении. Что я должна была делать? Она игриво посмотрела на меня и пригласила последовать за ней.

Гроб был больше, чем казался. В нем вполне хватало места для двоих. Мы легли рядом, так что наши тела соприкасались по всей длине.

— Мы долго будем мертвы, — сказал Исида, дотрагиваясь до моего лица шелковистыми подушечками пальцев.

Ее тело пахло лотосом, жасмином и миррой. Она забрала мой язык в свой рот и принялась гладить мое тело своими прохладными ладонями. Она прикоснулась к моим соскам, которые поднялись навстречу ее пальцам. Она обсосала их своими сладкими губами.

Потом она перешла к моему пупку — водила вокруг него языком, пока он не закипел, как вода на огне. Она гладила мои бедра, пока меня не охватило желание. Я никогда еще не чувствовала внутри такой неутолимой пустоты, жаждавшей заполнения.

— Ты можешь мне принести еще много чего, кроме Сесостриса, — сказала она, притрагиваясь языком к моему горячему чувствилищу.

Она принялась водить языком вокруг шишечки плоти, которая затвердела для нее. Потом она ввела свой тонкий палец в мое жидкое нутро и принялась манипулировать им, пока я не разлилась, как Нил в наводнение. Теплый сладковатый запах заполнил саркофаг, и мне показалось, что мои ноги парят в воздухе.

— Мы приземлились на луне, — сказала жрица Исиды. — Давай посмотрим, сможем ли мы вернуться на солнце.

И тут она стала показывать, каких прикосновений ждет от меня. Ей нравились легчайшие касания, дразнящие ласки, от которых золотистые волоски на ее руках вставали дыбом. У нее был удивительный язык, которым она ласкала меня так же, как я ласкала ее своим. Я подражала ее прикосновениям. Мой язык стал ее языком. Расположившись голова к ногам в саркофаге, мы ублажали друг друга так, словно впереди у нас была вечность.

— Когда меня забальзамируют и положат сюда, я вспомню это тепло. Может быть, мы и не бессмертны в отличие от богов, но, занимаясь любовью, мы ощущаем присутствие вечности. Бери то, что хочешь, Сапфо, потому что ты есть то, чего ты жаждешь.

— Бессмертие — вот чего я жажду.

— Тогда возьми его своими песнями. Они принесут тебе бессмертие.

— Сочини дальше и принеси мне эту песню. Вот дар, который я приму.

— Я хотела принести тебе как дар любви твоего любимого кота. Я впала в отчаяние, когда поняла, что это невозможно.

— Ты принесла мне нечто более драгоценное, — сказала жрица. — Твою честность. У тебя есть дар передавать то, что есть в твоем сердце. Пользуйся им! Каждый день, когда твой дар пропадает втуне, ты противишься воле богов.

В следующие дни я каждое утро сочиняла песни для жрицы и каждый вечер относила их ей. Иногда мы занимались любовью в саркофаге, иногда на ее лодке, которая стояла под парусами в гавани. Ее рабы садились на весла и выводили лодку в открытое море. Они поднимали парус, если дул ветер, и мы плыли по его воле, пили вино с медом, ели инжир и финики, я играла на лире и пела ей мои песни. Она лежала на подушках, слушала мое пение и запоминала слова и мелодию. А потом наслаждались друг другом под солнцем или звездами.

— Нам повезло, что мы живем именно в эту эпоху, — сказала мне Исида. — В будущем люди будут бояться Эроса и ненавидеть наслаждения. Настанут темные времена, когда вся сладость жизни обернется горечью. И длиться это будет очень долго.

— Откуда ты знаешь?

— Я гадала по внутренностям. И я рада, что не доживу до этих времен. Музыка умрет, потому что без Эроса нет музыки. Люди будут жить ради золота и военных трофеев, и у них останутся лишь смутные воспоминания о том, что жизнь не всегда была такой. Даже твои песни будут неправильно понимать. Все песни радости будут считаться злом. Сама музыка попадет под подозрение. Все вещи будут цениться настолько, сколько золота за них можно получить.

— Только глупцы измеряют ценность вещи тем, сколько золота оно может принести! Но не цивилизованные люди.

— Дорогая Сапфо, нежная Сапфо, лучше не знать того, что таит в себе будущее. Предсказатели печальны, потому что знают будущее, но не знают, как его изменить.

— Песни могут изменить будущее, — сказала я. Тогда я еще верила в это.

— Песни могут все, кроме этого, — вздохнула жрица.

Я пришла домой повидать мою малютку, Праксиною и мать. Приближающиеся варвары отступили на задний план. У меня мелькнула мысль, что все они похожи на Керкила, что их интересуют только низменные страсти… и золото. Я вздрогнула, представив, что мир населен одними Керкилами. А потом, как это часто случается, когда думаешь о человеке, который далеко, я получила о нем известия.

Прибыл курьер из Навкратиса и принес папирус, испещренный египетскими иероглифами.

— Твой брат шлет тебе известие о твоем муже, Керкиле, скончавшемся в Навкратисе.

— Скончавшемся? — переспросила я.

Моя мать подбежала ко мне с Клеидой на руках.

— Он что — умер? — с надеждой в голосе спросила она.

— Читай сама, — сказал курьер.

Я знала некоторые иероглифы, но не была уверена, что хорошо поняла содержание письма.

— Дай-ка мне, — сказала мать.

Но ее египетский тоже оставлял желать лучшего. На протяжении многих веков у нас, греков, не было алфавита, пока мы не позаимствовали финикийский и не добавили к нему гласные. Некоторые свитки писались слева направо, некоторые — справа налево, в некоторых в определенных строках направление менялось. И теперь египетские иероглифы не были так широко распространены, как прежде. В самом Египте иероглифы лучше всего понимали жрецы и жрицы.

— Я отнесу это Исиде, — сказала я. — Она мне все объяснит.

Праксиноя бросила на меня двусмысленный взгляд.

— Ты, я смотрю, очень доверяешь своей новой подруге — кажется, больше, чем мне, — сказала Пракс.

— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать, Пракс, — ответила я.

— А я думаю — прекрасно понимаешь. Я очень сомневаюсь, что ты идешь к ней за переводом. Что бы ты ни говорила.

— Тогда идем со мной, Пракс. Зто умерит твою ревность.

— Что ж, и пойду! — сказала она с вызовом.

И Праксиноя последовала за мной в дом Исиды по многолюдным улицам Сиракуз.

Был почти полдень, солнце нещадно палило. Мы пробежали вдоль набережной, мимо торговцев рыбой, продающих остатки улова, виноторговцев с закупоренными амфорами, продавцов превосходного масла с расписанными кувшинчиками — лекифами. Над зеленными лавками стоял запах укропа. Торговцы фруктами и овощами сбрызгивали свой товар водой, чтобы придать ему свежий вид. Разнообразные запахи заставляли вздрагивать ноздри.

Мы прибыли в дом Исиды, и нам, как обычно, пришлось подождать, пока она примет клиентов и даст им советы относительно будущего.