ЗЕВС: Я выиграю этот спор. Я всегда выигрываю.

АФРОДИТА: Но не в этот раз, отец.

Я снова отправилась навестить Клеиду и моего внука. Маленький Гектор обнимал меня за шею и цеплялся за меня так, что я едва не начинала задыхаться. Вот тогда я поняла, откуда берется желание похитить внука. Но я бы на такое никогда не пошла. Между внуками и бабками существует такая сильная и простая связь, тогда как связь между дочерьми и матерями нередко такая сложная и запутанная. Я испытывала ненависть к моей матери, которая оставила нам такое наследство. Она не имела права этого делать! Она взяла на себя прерогативу богов.

Я вспомнила женщину, которую встретила как-то в Сиракузах, — она позволила своему мужу отнести их новорожденную дочь на вершину холма и оставить там на волю стихий.

— Как ты могла допустить такое? — спросила я.

— Просто я знала, что без отцовской любви она никогда не расцветет и жизнь ее будет сплошным несчастьем.

— Но он бы со временем полюбил ее. Разве могло быть иначе? Она бы завоевала его сердце. Дочери всегда со временем завоевывают сердца отцов.

И тогда женщина начала безутешно рыдать. Своими откровенными словами я погубила ее. Она нашла способ примириться со своим горем, а я своей неуместной правдой лишила ее этого самообмана. Ложь слаще истины.

Потом я вспоминала Исиду — как она спасла жизнь новорожденной Клеиде. Я вспоминала Алкея, который так никогда и не видел свою дочь. И я плакала, плакала, прижимая к себе внука и спрашивая себя: будет л и у меня когда-нибудь внучка, с которой я смогла бы перекроить мое печальное наследство… и этот мир?

Вошла моя дочь — Клеида.

— Мама, каждый раз, когда ты появляешься, Гектор цепляется за тебя и не отпускает. А когда ты уходишь, я несколько дней не могу его успокоить.

— Ты хочешь сказать, чтобы я не приходила?

— Да нет же, мама, просто я хочу, чтобы ты была с ним не такой эмоциональной, а более сдержанной. Я бы не хотела, чтобы ты пробуждала в нем эмоции. Это осложняет мою жизнь. И няньки потом жалуются. Ты его взбудоражишь, а потом уходишь.

— Я постараюсь не будоражить его.

— Ты ничего не можешь с собой поделать — это в твоей натуре. Ты не чувствуешь себя счастливой, если люди вокруг не рыдают и не бесятся. У тебя нет чувства меры. Твоя мать часто предупреждала меня об этом. Твой разум — как штормовой ветер, поднимающий буруны в море. Даже Питтак сказал это о тебе.

— Я постараюсь быть потише, Клеида, — сказала я. — Но я из другого мира.

— Тогда перейди наконец в этот, — сказала Клеида.

— А если я не смогу — что тогда?

Фаон ждал в своей лодке, и я покинула Митилену, направляясь в Эрес, ни о чем таком не думая.

Был вечер. Мы плыли в лунном свете. По морю гуляли маленькие белые буруны, но меня это мало заботило. Я почти желала утонуть, чтобы покончить со всеми моими бедами.

— Кажется, ты печальна, моя госпожа, — сказал Фаон.

— Ни одна моя мечта не сбылась, — сказала я.

— Но подумай о том, что ты дала миру.

— Не имеет смысла жить, когда жизнь приносит тебе столько боли.

— Твои песни делают счастливыми всех, кроме тебя самой, — сказал Фаон.

Я склонила голову.

— Андромеда — мошенница, — добавил Фаон.

Услышав это, я приободрилась.

— Она разгуливает по Митилене в своем жутком сиреневом хитоне с золотой вышивкой и поет идиотские песни о величии Питтака и чудесах войны. Люди потихоньку посмеиваются над ней, но открыто это делать боятся: ведь тиран оказывает ей почести.

— Они ничего не понимают в песнях. Они хорошо разбираются только в почестях и наградах, — сказала я.

— Это не так, моя госпожа. Народ Лесбоса всегда любил песни. Это в его природе. Мы все — наследники Орфея.

Я вспомнила Орфея в царстве мертвых — с головой подмышкой — и разговор о судьбе поэтов. «Награда поэта — быть разорванным на части. Но и части его продолжают петь!» Пророчество!

— Я думаю, ты слишком надеешься на человеческую мудрость, Фаон. Они не могут отличить прекрасное от уродливого, добро от зла. Они знают только то, на что указывает власть. Если Питтак говорит, что Андромеда — великая поэтесса, значит, она великая поэтесса. Если он говорит, что она истинный гений, то не имеет значения, что она будет петь. Люди склоняются перед властью. Даже в поэзии.

— Но у себя дома они поют твои песни. В головах у них — твои песни. В их сердцах — твои песни.

С этими словами он протянул руку и коснулся моей спины с такой нежностью, что меня всю словно обожгло.

Его прикосновение было как огонь. Всегда будущего любовника можно узнать по прикосновению, даже если он или она прикасается к самому невинному месту на твоем теле. Фаон посмотрел на меня так, словно я была Афродита.

— Ты так прекрасна, — сказал он.

— Вот уж чего нет, того нет, — возразила я.

— Ты прекрасна внутренней красотой, но и она обжигает меня пламенем страсти.

— Помнится, я писала что-то в этом роде. Фаон, не валяй дурака, не флиртуй с женщиной, которая годится тебе в матери.

— Мне кажется, ты моложе меня! — сказал он.

Ах, как гладко он умел говорить!

— Вези меня в Эрес, — ответила я. — Сейчас неподходящее время для любовных игр между седой женщиной и зеленым юнцом.

— А когда подходящее?

— Думаю — никогда, — отрезала я. — Греби быстрее.

Во время нашего подлунного плавания вокруг острова я отказывалась говорить с Фаоном. Я впитывала красоту моря, красоту острова и вспоминала все мои путешествия, всех моих возлюбленных. Меньше всего нужен был мне хорошенький мальчик, который хотел заманить меня в сети грубой лестью. Что с того, что он был врагом моего врага? Может быть, он был честен, когда уничижительно говорил об Андромеде. Может быть, он пытался завоевать мою благосклонность. Какая разница? Он был не Алкей.

Когда мы добрались до Эреса, он помог мне выйти из лодки.

— Боюсь, я обидел тебя, моя госпожа, — пробормотал он, опустив глаза, чтобы я могла полюбоваться его блестящими черными ресницами, тень от которых упала на загорелые щеки.

— Вовсе нет, — сказала я.

— Я бы скорее умер, чем обидел тебя.

— Не предлагай с такой легкостью умереть. Смерть и без того не заставляет себя ждать.

Фаон упал на колени и поцеловал край моего хитона.

— Встань, пожалуйста, — попросила я.

— Не могу. Я хочу быть твоим рабом, — сказал он — Клейми меня, закуй меня в цепи, повелевай мной, Я хочу одного — служить тебе. Моя жизнь бессмысленна, если я не служу тебе.

— Встань, Фаон. Я ненавижу такие речи, — сказала я. — Единственного раба, который у меня был, я освободила. Других рабов мне не нужно.

— Тогда, может быть, ты когда-нибудь сумеешь полюбить меня? — спросил он, вскакивая на ноги.

Он возвышался надо мной. Его мускулистые руки были покрыты загаром от работы на воде. Когда он улыбнулся, мне показалось, что маленькие морщинки в уголках его рта улыбаются сами по себе.

Он обнял меня своими сильными руками и снова погладил мою спину. Пламя под моей кожей становилось все горячее. Мои глаза заблестели. Мои пальцы дрожали. В моих ушах стоял гул, будто туда залетел пчелиный рой. Из-под мышек у меня струился пот. Я хотела сказать «нет», но не могла произнести ни слова. От его прикосновения я онемела. Я дрожала, словно от холода, и одновременно вся горела. Зеленее травы? Нет. Но всякая логика исчезла. У меня словно с корнем вырвали язык.

«А почему бы и нет?» — вопрошала моя вагина.

И никакой другой орган не мог опровергнуть ее!

Так это и началось. Он прокрался в мою жизнь. Я думала, что сыта любовью, сыта по горло, до тошноты, но это прекрасное юное существо привнесло в мою жизнь свежесть и беззаботность, которые, как мне казалось, я уже навсегда потеряла. После смерти матери я и сама хотела умереть. Фаон отогнал эту тучу.

Он переписывал мои песни, рубил дрова, возил меня туда-сюда. Он подрезал оливковые деревья и виноградные лозы на моих полях. Он помогал мне, делая это с радостью. И он грел мою постель. Ах, как он грел мою постель!