Том перевернулся с одного бока на другой, лег на спину, перевернулся на живот, потом снова на бок, поправил подушку. Наконец, отчаявшись уснуть, он встал, зажег свет и взял со стола письмо Маргарет Кроуфильд. Мама положила его туда, достав из мусорной корзинки. Он снова пробежал его глазами.

Фразы в письме часто обрывались. Было ясно, что писал его человек, находившийся в состоянии сильного душевного волнения.

«…так счастливы, когда ты родился… очень хотели мальчика… назвали тебя Питер в честь твоего прадедушки… всеми уважаемый ученый… ты и сам видишь, что похож на Холли… неважно, что говорят другие… здравый смысл… новая фаза в жизни… без предубеждения…»

Он прочел все пять страниц, заполненных мольбами, уверениями в любви, просьбами прислушаться к голосу разума. Том вынужден был признать, что письмо написано весьма искусно; автор умел убеждать. Но ей никогда не удастся убедить его, потому что он этого не хочет. Он ни за что не позволит ей себя убедить.

«Ты мне не нужна, — без слов выкрикнул он. — Неужели ты этого не понимаешь? Да, я верю, что все это правда. Ты родила меня. ДНК не лжет, и я действительно похож на тебя. Черт побери, я изучал собственное лицо, я знаю. Но сейчас слишком поздно. Ты не можешь ворваться в мою жизнь, заявляя, что я Кроуфильд. Я не еврей. Нет. Пока я сам не чувствую себя евреем и пока об этой путанице никому не известно, я буду оставаться тем, кем был все это время. Я Том Райс и им собираюсь остаться. Поэтому уходи, Маргарет Кроуфильд. Уходи и оставь меня в покое».

Он разорвал письмо в клочки, выбросил их и некоторое время сидел, уставясь в стену. Потом взгляд его упал на фотографию Робби. Это был увеличенный любительский снимок, который он сделал зимой в колледже. Робби сидела на низкой каменной стене. На ней был просторный красный свитер и вязаная шапочка с помпоном. Она широко улыбалась. Он вспомнил, что улыбка была вызвана какой-то его шуткой.

Как же он тосковал по ней! Конечно, нашлись бы люди, которые сказали бы, что девятнадцать — слишком молодой возраст для настоящего чувства, что он еще переменит десяток девушек, прежде чем остановится на какой-то одной. Рабочие, например, принялись подтрунивать над ним, когда в разговоре с ними во время одного из перерывов он намекнул на свои чувства к Робби. Однако многие пионеры-первопроходцы, будучи совсем еще молодыми, не достигшими и двадцати лет, людьми, шли вместе с женами и детьми на юг по тропе Натчеза или на запад по Орегонской тропе. И если уж на то пошло, то сколько лет было маме, когда она вышла замуж за отца?

Он все еще сидел, погруженный в свои мысли, когда в комнату вошел Бэд.

— Что случилось, сын? Я выходил в ванную и увидел у тебя свет.

— Ничего особенного. Просто не мог заснуть.

Бэд взглянул на фотографию Робби, затем снова посмотрел на Тома.

— Иногда, — медленно проговорил он, — на тебя сразу столько всего обрушивается, что кажется, ты ни за что не выдержишь этой тяжести. Но ты выдержишь. Ты вернешься в колледж к своей девушке, она ведь учится с тобой вместе, так я понимаю?

Том кивнул.

— Ну а что до той, другой истории, то ее мы — ты и я — тоже переживем. Мы ведь пережили эти пару недель, пока был болен Тимми, так ведь? А это еще одно препятствие, которое нужно преодолеть.

Том закрыл глаза, чтобы удержать подступившие слезы. Его до глубины души растрогал этот неожиданный ночной визит отца и его добрые слова.

— И вот еще что. Наш дом стал сейчас похож на похоронную контору, нам надо почаще выбираться куда-нибудь. На завтрашний вечер у меня намечено одно мероприятие и я подумал, что пришло время взять тебя с собой. Как ты на это смотришь? Ты уже мужчина, и я хочу, чтобы ты приобщился к мужскому делу. По многим вопросам мнение у нас с тобой совпадает. Отец и сын. Как ты на это смотришь? — повторил Бэд, кладя на плечо Тому теплую ладонь.

Как приятно было слышать слова «отец и сын».

— Хорошо, отец, я с удовольствием пойду с тобой.

После ухода Бэда Том выключил свет. «Отец и сын», — подумал он, снова забираясь в постель. Слова отца успокоили его и он, наконец, смог заснуть.

На следующий вечер Бэд приехал домой в небольшом фургоне с грязными крыльями. Он объяснил, что они поедут за город и фургон — самая подходящая машина для такой поездки.

— А как насчет меня? Меня вы возьмете? — спросил Тимми.

— На этот раз нет. Тебе нужно много отдыхать, а мы вернемся поздновато для тебя. Залезай, Том.

Жаркие багровые лучи заходящего солнца заливали знакомые улицы, бросали отсветы на окна знакомых домов. Выехав из своего района, они пересекли межштатное шоссе и направились на север по узкой грязной дороге. Том спросил, куда они едут.

— Увидишь, — Бэд, вытянув руку, похлопал Тома по колену. — Ты ведь мой сын, а?

— Конечно, папа.

— Я собираюсь посвятить тебя кое во что важное сегодня вечером.

— Что же это?

— Подожди. Сам увидишь.

— Нам далеко ехать?

— Двадцать пять — тридцать миль. Мы едем в глухое захолустье, настоящую сельскую местность, в которой я рос. Это совсем недалеко от того местечка, где моя семья пустила корни двести пятьдесят лет назад. Это немалый срок. За такое время можно пустить глубокие корни. Не многие в наше время могут сказать это о себе. Полагаю, ты часто слышал, как я говорю это. Но признай, тут есть чем гордиться. Двести пятьдесят лет.

По совершенно необъяснимой причине Тому на ум пришли вдруг слова этого эмоционального старика Альберта: «Прожили в Германии тысячу лет». Как же он хотел, чтобы подобные мысли не лезли ему в голову, чтобы он перестал видеть сны вроде того, что приснился ему пару дней назад: Маргарет Кроуфильд стоит над ним, повторяя, что он девять месяцев жил в ее теле. Ужасно. Настоящий кошмар.

Фургон запрыгал по выбоинам настолько глубоким, что их стало подбрасывать на сиденье.

Бэд засмеялся:

— Аж зубы клацают, да? А каково ехать по такой дороге на телеге, можешь представить?

— Догадываюсь, — пробормотал Том.

Серые мысли, как обрывки туч, все еще вертелись у него в голове. Серые бесплодные мысли. Последние розоватые отблески заходящего солнца исчезли и такие же серые сумерки повисли над унылыми истощенными полями, среди которых мелькали изредка сбившиеся в кучку жалкие домики.

— Ты что-то притих. Не припомню случая, чтобы ты в течение целых пяти минут ни разу не открыл рта. — Том не ответил на шутку, и тогда Бэд сменил тон. — Я знаю, Том, ты измотался. И не удивительно. Эти хитрые сукины сыны не оставляют тебя в покое. Но я собираюсь положить этому конец, вот увидишь. В понедельник утром я первым делом позвоню Фордайсу и скажу, чтобы он заткнул им рот раз и навсегда. А иначе зачем мне, черт возьми, первоклассный адвокат. Он знает, как на них нажать. Пусть этим и займется, и поскорее. Он знает. Кроуфильды! Кравитские больше им подходит.

— Мистер Фордайс ничего не сможет сделать, папа. Он сам говорил тебе об этом, я слышал.

— Ах, что за проклятое дело. Выходит любой мошенник может состряпать такую вот историю, заплатить кому нужно и выдать ее за правду. Ты сам-то в нее веришь? Я знаю, мама верит, но она слабая испуганная женщина, она так потрясена, что не в состоянии сопротивляться. Но ты веришь в нее, Том?

— Папа, мы уже сто раз это обсуждали. Мне больше нечего сказать.

— Сказать можно много чего. Если ты хочешь сидеть сложа руки и верить всему этому вздору, это твое дело. Но я не хочу и не буду.

— Папа, ты сам сейчас сказал «не хочу». Ты не хочешь этому верить. Но ты же не можешь не понимать, что это правда.

Том сглотнул что-то, подступившее к горлу, — то ли комок, то ли рыдание. Он испытывал сейчас нежность к отцу. Наверняка тот был в состоянии сложить два и два. Болезнь Тимми и болезнь Питера Кроуфильда. Ему было жаль отца.

— Это потому, что ты любишь меня, — сказал он. — Я понимаю.

— Да, — хрипловато откликнулся Бэд. — Да, я люблю тебя, это правда.