Доктор, молодой и красивый, — удивительное дело, какими молодыми бывают теперь эти видные специалисты! — сидел за письменным столом. Мужчина и женщина сидели напротив него, уставившись на книжную полку над его головой, уставленную медицинскими справочниками в мрачных коричневых и унылых серых переплетах.

Доктор отвел от них взгляд и отвернулся к окну, глядя на кизиловую рощу в парке, окружающем больницу. Ветви деревьев в белоснежном цветении шевелил теплый весенний ветер. Потом он перевел взгляд на конец дальнего крыла больничного здания, где умирал сын этой пары.

«Умирать в восемнадцать лет, — подумал он, — весной, среди цветущего кизила и густой свежей травы».

Женщина первая нарушила невыносимое молчание.

— Он столько страдал! С самого рождения! Воспаление легких, панкреатит, а теперь — цирроз печени, с неизбежным смертельным исходом.

Муж с трудом разжал губы и сказал тусклым голосом:

— Мы не думали, что еще и это…

— Да, действительно, болезнь редко имеет такое развитие, — кивнул доктор. Он хотел продолжить, но промолчал. Напряженное молчание сгустилось в комнате. Наконец прозвучал робкий вопрос мужа:

— Как вы считаете… нельзя ли надеяться… что он все-таки…

Доктор испытывал острую жалость. Прежде чем ответить, он с минуту перебирал бумаги на столе, потом сложил их стопочкой и сказал:

— Конечно, никогда не исключена возможность… От такой болезни умирают трехлетние крошки, но один из моих пациентов дожил до сорока лет. Это случается…

— Но не часто, — закончила жена.

— Да, не часто. А в данном случае, когда затронута печень… — Доктор замолчал. — Но ведь вы оба уже давно изучили все, что известно о цистофиброзе.

— О да. Общая дисфункция эндокринных желез. Болезнь в особенности распространена среди кавказцев. Молекулярная основа болезни неизвестна. Да, доктор, мы забили свои мозги всеми учеными трудами о болезни нашего сына.

Доктор, хотя и испытывал сострадание, знал, что случай безнадежный. Но отец еще на что-то надеялся.

— Мы привезли его к вам, в центр генетических исследований, мы знаем, что вы наблюдали случаи этой болезни во многих семьях, мы с женой прошли все исследования… Мы надеялись, что вы открыли что-то новое в борьбе с болезнью, что вы будете бороться за жизнь нашего сына.

Молодой человек в белом халате снова перебирал на столе бумаги, подвинул коробочку со скрепками.

«Наверное, он уже больше не в силах с нами разговаривать, — подумал отец. — Нелегкая участь — говорить с родителями безнадежных больных».

— О! — вскричала в отчаянии мать. — Как с этим примириться? Как понять? Наследственная болезнь, которой не было в роду ни у меня, ни у мужа. И второй наш ребенок совершенно здоров. Благодарение Богу! — поспешно добавила она.

Доктор встал со стула, отодвинув его так резко, что тот громко проскрипел по полу. Он подошел к окну и с минуту глядел на белое море цветущего кизила, потом обернулся к родителям с таким странным выражением, что оба замерли.

— Вы хотите нам что-то сказать? Исследования что-то показали? — с трудом выговорил муж, не отрывая настойчивого взгляда от человека в белом халате.

— Да, — спокойно прозвучал односложный ответ.

— Что же? Что?

— Исследования показали, и это совершенно достоверно, что этот юноша, там, наверху, — не ваш сын.

Черные машины одна за другой отъезжали от дома, шум голосов в доме стих, — гости разъехались с поминок. Увядающие цветы в вазах, остатки еды на тарелках. Маргарет прошла через замершие в молчании комнаты — стук ее каблуков отчетливо раздавался в тишине.

Зашумел холодильник, на улице хлопнула дверца машины, в комнате прозвучал чужой незнакомый голос:

— Что же нам делать? — Маргарет поняла, что голос — ее собственный. — Что теперь? Что? — взывала она в отчаянии.

У нее не осталось слез. У нее не осталось ничего, — чувствовала она в этот момент. Но нет, у нее есть любимый муж, дочь, родители — как они все любили Питера!

На обеденном столе, около вазы с увядшими золотистыми нарциссами лежала груда конвертов с черной каймой, — она должна была ответить на соболезнующие послания родных и знакомых из других городов. Она села, взяла перо, начала писать:

«Дорогой Энди, благодарю вас за ваше…»— но не дописав строки, отложила перо и начала глядеть в окно.

За окном была жизнь — ветер шевелил зелено-золотистые молодые листья, по лужайке прыгали малиновки, соседи вывезли на крыльцо детскую коляску. Жизнь продолжалась.

Нет. Она не будет сегодня писать писем. У нее ныли плечи, руки, ноги, в голове стучали маленькие молоточки. Она откинулась на спинку стула и закрыла глаза.

— Мам? — окликнула ее Холли. — Ты спишь сидя? Ты нездорова?

— Да, нет. Я не сплю. Я здорова. Не слышала, как ты вошла.

— Я вошла через заднюю дверь. Я думала, что ты прилегла в спальне. Папа ведь просил тебя прилечь.

— Я не могу. Не засну.

Холли положила ладонь на затылок матери.

— Дай я расчешу тебе волосы, это успокаивает. Теплая рука дочери нежно массировала затылок Маргарет. Такая заботливая нежная рука дочери. Слезы снова подступили к глазам.

— Спасибо, дорогая, ты очень добра. Я сейчас приду в себя и за тобой поухаживаю, — ты ведь тоже устала.

— Я в порядке. Разве я не моложе тебя, мама? — Холли пыталась шутить, но на сердце у нее было так же тяжело, как у Маргарет.

Маргарет глубоко вздохнула и, следуя примеру дочери, попыталась отвлечься:

— Ты не идешь на тренировку по хоккею? — спросила она Холли.

— Нет, я уже столько пропустила, что придется уж включиться в будущем сезоне, — я совсем потеряла форму. — Холли нахмурила бровки, ее хорошенькое личико стало озабоченным. — Ох, как мне не хочется оставлять тебя одну, мам, но я должна забежать к Алисон, — переписать задания по латыни и по химии. Я ведь пропустила уроки.

Маргарет встала.

— Конечно, иди. Я в порядке. Мы все должны держаться: я, ты и папа.

Маргарет смотрела в окно, как дочь бежит по двору, длинноногая, с книгами под мышкой, длинные волосы развеваются по ветру. Скоро она закончит колледж… Как тяжело на сердце!

— Я в порядке, мы все держимся, — повторила она храбрые слова. Но правда ли это?

Обычно в три часа дня Маргарет Кроуфильд бывала занята — она работала часть дня, присматривая за детьми в молодых семьях или дежурила как бесплатная сестра в больнице. Но не сегодня, когда молоточки стучат в голове…

Она пошла наверх, высыпала мусор из корзинки в мусоропровод, повесила в шкаф розовый жакет, который Холли бросила на спинку стула. Она причесалась, чтобы лучше выглядеть, когда Артур придет домой. Он-то никогда не жалуется. Он — твердая опора. Она снова тихо заплакала. Потом она решилась войти в комнату Питера. Целую неделю она сюда не входила. Дверца стенного шкафа была открыта, полки и вешалки пусты. Она потрогала вешалки: вот здесь висел его коричневый твидовый пиджак, красный плащ, выходной костюм цвета морской волны. Все это она отдала соседям и знакомым. В остальном все в комнате было так же, как при Питере: книги, тетради, письменные принадлежности, магнитофонные пленки, гравюры на стенах. Казалось, что Питер сейчас войдет и сядет за письменный стол или ляжет на кровать, заложив руки за голову и слушая свой любимый нью-орлеанский джаз. Он и сам наигрывал эти мелодии, — никогда больше пианино внизу не зазвучит под его пальцами. Он один в семье любил и понимал музыку.

Она легла на его кровать. В простенке между окнами висела гравюра с изображением горы Сен-Мишель. Какие счастливые месяцы они провели два года назад, путешествуя с Питером по Франции! Он так умел радоваться! Наделенный солнечным характером, он, казалось, был создан для счастья, — и с самого рождения обречен на страдания, — какая несправедливость.