— Потому что без крови и смерти все пресно, — отозвался Октавиан, чей голос звучал спокойно и мягко на фоне треска ломающихся весел, звона стали и криков умирающих. — Острые блюда вкуснее.

Его слова вдруг заставили меня представить себе Арсиною, которую душат в темной каменной темнице. Смерть в лучах солнца и смерть в темноте — два вида римской смерти.

Неожиданно для себя я резко поднялась и покинула место «увеселения».

«Морская битва» продолжалась до заката солнца. Когда стемнело, с холма рядом с виллой стали видны мерцавшие на Марсовом поле факелы и нечто сначала принятое мною за костры. Однако костры были так велики, что в следующий миг я догадалась — это горящие корпуса кораблей. Представление поглощало само себя.

Я почувствовала себя больной и истощенной. Мне хотелось искупаться, растянуться в постели и выжечь из сознания неотступно преследовавшие его ужасные картины. Но прежде чем я успела это сделать, дверь дома распахнулась, и вошел Цезарь. Лицо его являло собой маску гнева.

— Как ты посмела уйти? — взревел он, даже не поздоровавшись. — Ты опозорила меня, оскорбила! По твоей милости меня высмеивают в Риме!

Как ушел он от всех людей? Где его охрана, служители, исполненный неизбывного благоговения Октавиан?

— Эти убийства… — начала я, но Цезарь оборвал меня.

— Неужели тебя смущают какие-то там убийства? Может быть, ты не принадлежишь к роду Птолемеев?

Я смотрела на него, дивясь: он раскраснелся и раскричался, словно купец на торжище.

— Да, — отозвалась я, — нам, Птолемеям, смерть привычна, однако мы всегда относились к ней серьезно, а не превращали в площадную забаву. Ты относишься к смерти, как к повседневному делу, а это великий финал бытия, и его не следует принижать.

— Египтяне слишком почитают смерть, — буркнул он.

— Римляне слишком пренебрегают ею, — сказала я.

— Тем не менее оба наших народа превращают ее в искусство, — заметил Цезарь. — Только по-разному. Вы делаете это с помощью гробниц, саркофагов и мумий, а мы — с помощью кровавых зрелищ.

Теперь он говорил спокойнее, но меня это не обманывало: ведь он ворвался ко мне в бешенстве.

— Впрочем, — продолжал Цезарь, — довольно разговоров о смерти. Дело не в твоем отношении к ней. Своим уходом ты свела на нет все, чего добилась присутствием на триумфе.

— Этот ужасный триумф я смотрела от начала до конца, не закрывая глаз. Думаешь, мне было легко? Думаешь, мне приятно видеть в повозках сокровища моей страны? Или выслушивать издевательские куплеты о тебе и обо мне. Вот, оказывается, какого обо мне мнения твои соотечественники!

— Стоит порадоваться тому, что к тебе относятся без злобы, с безобидной иронией.

— Да. А что ты скажешь про Арсиною? Для меня это вдвойне ужасно: сначала увидеть сестру в цепях, а потом наблюдать, как твой народ проникся к ней сочувствием.

— Да, верно. — Он подошел к скамье и сел. Плечи его поникли. — С этим нельзя не считаться. Я пощадил Арсиною.

Сначала я испытала прилив облегчения. Потом — тревогу. Гордая Арсиноя так легко из игры не выйдет.

— Куда ей предстоит отправиться?

— Она просила позволить ей укрыться в великом храме Дианы в Эфесе, — сказал он. — И я разрешу ей, с твоего позволения.

Эфес! Слишком близко от Египта! Куда лучше спровадить ее в Британию, подумала я, хотя уже знала, что проявлю милосердие и соглашусь. Может быть, я и впрямь пошла не в Птолемеев. Арсиноя бы мне такой поблажки не дала.

— Да, я согласна.

— А Ганимед мертв.

Что ж, сломленный Ганимед фактически был мертв уже тогда, когда я видела его на Форуме. Для него это, наверное, лучший выход.

— Мы должны принять меры и исправить дурное впечатление от твоего сегодняшнего ухода, — настаивал Цезарь. — Ты сама поняла, что настроение толпы было опасным. Шуточки насчет благовоний позволили разрядить напряжение, но не до конца. И оно может усугубиться во время следующих двух триумфов. Особенно опасен тот, что посвящен Африке — на африканской войне погиб Катон. Я думаю, чтобы погасить слухи и доказать, что ты не таишь враждебность по отношению к Риму, тебе самой нужно устроить праздник в честь египетского триумфа. Завтра. На нем я официально провозглашу тебя и Птолемея друзьями и союзниками римского народа. Я приглашу на это мероприятие всех своих врагов и заткну им рты.

— Нет! Я не хочу никаких праздников! Эти люди ненавидят меня!

— Ты говоришь как ребенок, — строго оборвал он меня, однако по его голосу я поняла, что волна гнева уже схлынула. — Конечно, они ненавидят тебя, как же иначе? И ты должна гордиться их ненавистью. Во-первых, помни: они ненавидят тебя в первую очередь потому, что ненавидят меня. Во-вторых, пойми: если ты желаешь успешно управлять страной, тебе необходимо свыкнуться с ненавистью. Самая непростительная слабость правителя — болезненная потребность в любви и обожании. Вот почему Цицерон — я его обязательно приглашу! — совершенно непригоден для роли правителя, хотя и стремится к ней изо всех сил.

— Только не зови Цицерона!

— Моя дорогая, если ты сможешь выдержать испепеляющие взгляды и красноречивые оскорбления Цицерона, ты вынесешь все. Считай это обучением искусству властвовать.

Цезарь взял устройство праздника на себя. Формально торжество устраивали мы, но по существу оно было продолжением триумфальных увеселений. Нам с Птолемеем предложили временно покинуть дом, где готовились к событию, и развлечься где-нибудь в другом месте. Я пожелала выехать за город и осмотреть окрестности Рима.

Выбор оказался удачным, и мы прекрасно провели время. Зеленые и золотые нивы, перечерченные линиями арочных акведуков, и пасущиеся стада овец воспринимались как лекарство после лихорадочного безумия города. Сельская местность обладала благостной, теплой, умиротворяющей красотой. Здесь даже облака казались другими, округлыми и мягкими. Наша прогулка как нельзя лучше способствовала улучшению настроения.

Но, увы, безмятежный день закончился слишком скоро. Предзакатное солнце стало отбрасывать косые тени, и пришло время возвращаться. Что нас ждет?

Когда мы вернулись в город, вдоль дороги уже горели факелы. На этот день вроде бы не намечалось никаких особых событий, но народу на улицах было полно. Впрочем, праздник продолжался, шли театральные представления и состязания атлетов, а на Форуме представители знатных семей развлекали народ, сражаясь друг с другом в гладиаторских поединках.

Дурные предчувствия у меня появились, как только на вилле нас встретил человек, одетый Осирисом. Он заявил, что здешний сад превращен в «канопские сады наслаждений». Первые признаки «превращения» заключались в том, что между ветвями растянули разноцветные фонарики, а под деревьями расставили питейные павильоны, уже наполненные буйными посетителями. По мере того как мы поднимались на холм, местность становилась все более фантастической: мы пересекли папирусное болото с чучелами крокодилов и гиппопотамов, а когда подошли к дому, обнаружили пристроенный фальшивый фасад, призванный придать ему облик храма у Нила. Рядом со ступеньками лестницы плескался «Нил» и высилась пирамида высотой примерно в пятнадцать футов.

— Добро пожаловать в Египет! — возгласил стоявший у входа гигант-нубиец.

Его одеяние состояло из одной узкой набедренной повязки. Расположившаяся в атриуме группа музыкантов исполняла на лирах, флейтах и колокольчиках причудливую веселую музыку.

Весь этот немыслимый бред не имел ничего общего ни с Александрией, ни с деревнями по берегам Нила. Нечто подобное могло родиться лишь в горячечном воображении человека, мечтавшего о земле удовольствий. Видимо, именно так представляли себе Египет римляне.

И это еще не самое худшее. По всему атриуму на маленьких пирамидах были расставлены фиалы с благовониями, а у пруда лежал сфинкс-предсказатель. Стоило постучать по его лапам, и гулкий голос изнутри возвещал ваше будущее. Под мелодии музыкантов извивались полуобнаженные танцовщицы.