— Обязательно. Да еще и добавить к ним нитку изумрудов.

— Но ведь меня трудно назвать красавицей, — сказала я. — А вдруг драгоценности привлекут лишнее внимание к моим природным недостаткам?

Хармиона удивилась.

— Кто тебе сказал, что ты не красива?

— В детстве Арсиноя твердила мне это без конца. А потом… не припоминаю, чтобы друзья делали комплименты моей внешности.

Правда, Цезарь говорил. Он сказал: «Дитя Венеры, ты прекрасна». Я вспомнила об этом, но промолчала.

— Твои друзья! От Мардиана с Олимпием комплимента не дождалась бы и сама Афродита. Другие, наверное, полагали, что ты и сама знаешь, что хороша, и опасались показаться льстецами. Красива ли ты в классическом понимании, не знаю, но одно мне ясно: ты производишь впечатление красавицы, а большего и желать не приходится. Что же до драгоценностей, то они тебе идут и ничего не портят.

Я взяла ее за руки.

— Хармиона, ты придаешь мне смелости. Вместе мы покорим Рим!

Нужно было приготовить и маленького Цезариона. Как я говорила, он уже научился ходить — правда, пока с трудом. Он уже понимал много слов, но выговаривал лишь несколько. Я попыталась научить его произносить «Цезарь» и «отец», но эти слова оказались трудными. Он смеялся и лопотал что-то невразумительное. Я внимательно рассматривала его лицо, пытаясь представить, каким оно покажется тому, кто никогда раньше его не видел. Но это было за пределами моих возможностей: он был частью меня самой, и мне не хватало воображения, чтобы взглянуть на него как на чужого и незнакомого.

Я стояла на пристани царской гавани. Ветер раздувал накинутый на плечи плащ, заставлял невысокие волны, плясавшие у причала, вспениваться белыми бурунами и гнал по небу облака. Хороший день — в самый раз для того, чтобы ставить паруса.

Наша быстрая галера подпрыгивала на волнах, натягивая канаты, словно ребенок, которому не терпится побегать. Такое же настроение было и у Цезариона: он восторженно кричал, тыча пальчиком в кружащих над головой чаек. Пора в путь.

Я взошла на трап и поднялась на борт. Александрия раскинулась передо мной: слева и справа простирались ее прекрасные белые дома, словно изваянные из слоновой кости. Мой город! Мой народ! Я никогда прежде не чувствовала такой гордости и желания защитить их.

«Я отплываю ради тебя, Александрия, — подумалось мне. — Отправляюсь в дальнюю дорогу, чтобы ты вечно оставалась свободной».

С этой мыслью я повернулась к стоявшему позади меня капитану и сказала:

— Я готова. Можешь отчаливать. Мы плывем в Рим.

Передо мной раскинулось море — огромный простор, где за далеким горизонтом лежали пока скрытые от глаз чужие земли. Обернувшись, я впервые узрела то, что видят моряки на подходе к Александрии: наш великий маяк. С моря он представлял собой белую башню на фоне низкой прибрежной линии и раскинувшегося за ним тоже белого, расцвеченного яркими пятнами садов города. Впервые я удалялась от этого берега и как будто взирала на него глазами чужака.

Вода в открытом океане оказалась темнее и более насыщенного цвета, чем в бухте или реке. То, что я решилась на морское путешествие — решилась плыть, зная, что под днищем корабля пролегают неведомые глубины, — возбуждало и заставляло сердце сжиматься. Нам предстояло следовать тем же маршрутом, какой избирают перевозящие зерно купеческие суда, а не по прибрежной линии, на манер робких рыбачьих скорлупок. Такой путь позволял сэкономить время, но риск при этом увеличивался. По карте Рим и Александрию разделяло чуть более двенадцати сотен миль по прямой — если ты умеешь летать, как аист.

Когда кормчий не мог провести судно через Мессинский пролив — узкий водный проход между Сицилией и Италией, сжимавшийся до двух миль, с коварными течениями, водоворотами и скалами, — кораблю приходилось огибать Сицилию и тем самым значительно удлинять плавание. Самый короткий путь от Мессинского пролива до Александрии занимал шесть дней, но из-за господствующих ветров и течений плавание обычно продолжалось дольше. Я молилась, чтобы наше путешествие прошло быстро; я не без робости думала о том, что ждет меня в Риме, но оттягивать неизбежное не хотела. Я собралась с духом и внутренне подготовилась к возможным испытаниям, но такое состояние требовало скорейших действий, а долгое промедление, напротив, угрожало рассеять мою решимость.

Мой корабль представлял собой весельную галеру, не военную, хотя на борту имелся небольшой вооруженный отряд. Я выбрала именно такой корабль, потому что его отличали скорость, надежность и вместимость. Насчет возможного нападения я не беспокоилась: пиратов в этих водах уничтожил еще Помпей.

Лет двадцать назад Средиземное море буквально кишело наводившими ужас морскими разбойниками. Они безжалостно грабили суда и захватывали в плен ради выкупа состоятельных путешественников, в том числе и самого Цезаря. В конце концов сенат Рима решил покончить с этим злом, что было поручено Помпею. Тот собрал военный флот и расправился с пиратами, обезопасив торговое мореплавание. Разумеется, полностью изжить эту нечисть было невозможно, где-то в тайных бухтах еще укрывались отдельные разбойничьи суда, но их осталось мало, а места, где они чаще всего орудовали — прежде всего побережье Далмации, — лежали далеко, к востоку от нашего маршрута. В ту пору я не знала, что на западе они заплывают до самой Сицилии и Сардинии.

Корабль вздымался и опадал на волнах, словно огромный морской зверь, и создавалось ощущение, будто я способна пересечь весь мир от края до края. Именно тогда, стоя на палубе и чувствуя на щеках соленые брызги, я впервые серьезно задумалась о необходимости возрождения египетского флота.

Александрийская война нанесла ему непоправимый урон: многие корабли оказались в руках моего брата и были сожжены прямо в гавани. В отличие от города, восстановлением флота пока никто не занимался. Для этого требовалось ввезти из Сирии немало корабельного леса, но я полагала, что тут затруднений не возникнет. Сирия стала провинцией Рима, и тамошние власти выполнят любое указание Цезаря. Да, пора воссоздать египетский флот.

Когда мы вышли из гавани в открытое море, капитан подошел ко мне и остановился рядом. Мы двигались почти строго на запад, но скорость оставалась невелика, ибо ветер дул нам навстречу и от большого квадратного паруса не было никакого толку. Гребцы усердно налегали на весла, ритмично опускавшиеся и вновь поднимавшиеся на фоне ярко-голубой воды. Небо над головой было ясным, облака уходили на восток.

— Это самый короткий путь, верно? — спросила я.

— Да, прямой, как римская дорога, — ответил капитан. — Но в это время года ветра чаще всего дуют не в самом благоприятном для нашего плавания направления, а силы гребцов не безграничны. На каждом весле сидит по четыре человека, но они не могут днями и ночами без передышки грести против ветра.

Поскольку я решила появиться в Риме без лишнего шума, то и корабль выбрала скромный. А теперь призадумалась, не совершила ли ошибку.

— Не думай, царица, что скорость корабля зависит от его величины, — сказал капитан, словно прочитал мои мысли. — Корпуса огромных судов очень тяжелы, а значит, для них требуется больше усилий гребцов или более сильный ветер. Вот почему пираты, лучшие мореходы в мире, используют маленькие и легкие корабли. На большую скорость, чем сейчас, нам рассчитывать не приходится.

Я выслушала его слова с разочарованием и огорчением. Похоже, плавание предстояло долгое, и придется набраться терпения.

Нам с сыном и служанкой выделили особую каюту; кажется, для этого пришлось потесниться капитану. Ради меня ее подновили и раскрасили в яркие цвета, но краска начала отставать в самом начале плавания — как я поняла, из-за сырости. Моя койка и огражденная кроватка Цезариона были привинчены к полу, а Хармионе пришлось спать на дощатом настиле, раскатывая на ночь матрас. Наши сундуки с личными вещами прикрепили цепями к кольцам на палубе и переборках.