Собравшиеся одобрительными возгласами встретили декларацию, ради которой и был затеян этот вечер.

— Да не посмеет никто усомниться в их верности! — воскликнул Цезарь.

Снова раздались приветственные крики и аплодисменты.

И вот наступил момент, давно ожидаемый мною. Я кивнула Хармионе, а она, в свою очередь, сделала знак няньке Цезариона. Та быстро вышла из зала.

Цезарь, Птолемей и я остались перед толпой гостей. Чтобы удержать их внимание, я начала произносить речь — боюсь, несколько сбивчиво. Но довольно быстро мне принесли только что проснувшегося Цезариона, облаченного в царское платье и потиравшего глаза.

Я посадила сына на пол, перед подолом одеяния Цезаря, и в зале воцарилась гробовая тишина. Я знала: если Цезарь поднимет ребенка, это равносильно признанию отцовства. Но понимали ли смысл происходящего гости? Возможно, они решили, что я просто хочу представить Цезарю подвластного ему царевича? Впрочем, сейчас все зависело от Цезаря, и меня интересовали его действия, а не мнение собравшихся римлян.

Цезарь был смертельно спокоен. Я поняла, что он зол, очень зол. Мне удалось хитростью поставить его в затруднительное положение, а это он считал непростительным. Правда, в отличие от большинства других людей, Цезарь и в гневе не терял способности мыслить трезво и здраво. В случае необходимости он справлялся со своими чувствами и никогда не позволял себе поддаться ярости при свершении важных дел. Он смотрел вниз на Цезариона, плотно сжав губы.

— И как ты назвала это сокровище? — спросил он ровным, взвешенным тоном.

— Его зовут Птолемей Цезарь, — ответила я нарочито громко.

Послышался тихий гомон. Все услышали мои слова, поняли их значение и теперь ожидали реакции Цезаря.

Он смотрел, как Цезарион потянулся и коснулся ручонкой его сандалии. Потом Цезарь нагнулся и поднял ребенка. Он держал его высоко и медленно поворачивал из стороны в сторону, чтобы все могли видеть.

— Птолемей Цезарь, — произнес он четко. — Полагаю, тебя называют Цезарион, «маленький Цезарь». Быть по сему.

Цезарь отдал ребенка мне. На меня он при этом не смотрел, но все же коснулся щеки малыша.

— Благодарю тебя, Цезарь, — выговорила я. — Мы твои навеки.

— Как ты посмела так поступить? — грозно вопрошал Цезарь.

Глаза его пылали гневом.

Мы находились в опустевшем атриуме, среди мусора и остатков еды.

— У меня не было другого выхода, — сказала я. — Настал подходящий момент. Все собрались на праздник Египта…

— Ты обманула меня, — перебил меня Цезарь. — Ты повела себя как рабыня.

— Только потому, что ты сам отнесся ко мне как к рабыне.

Он попытался возражать, но на сей раз я оборвала его:

— Я не рабыня, рожающая господину сыновей-бастардов! Я царица! Ты сделал меня своей женой на церемонии в Филах. Как смеешь ты игнорировать нашего сына?

— Потому что обычаи Рима не признают его законным! — прорычал Цезар. — Неужели ты не понимаешь? К чему это представление?

— Помимо обычая и закона, существует еще и мораль! — заявила я. — Не признавая его публично, ты оскорбил меня и его. Мне не нужны права и законы. Или ты думаешь, что меня интересует, унаследует ли он твою собственность? Он получит сокровища Птолемеев!

— Если я позволю ему, — напомнил Цезарь. — Если я позволю Египту сохранить независимость.

— Я ненавижу тебя! — воскликнула я.

— Не меня. Ты ненавидишь истинное положение дел, а оно таково, как я описал. И говори потише. Мы не в силах изменить ситуацию. Я не могу вернуть Египту его фараонов. И не желаю этого. Дела обстоят так, как есть. Возможно, в иные времена мы не были бы столь сильны, как сейчас.

— Да, уж ты-то силен, — проворчала я.

И правда: он не только был сильным, но и возвышался над всеми, как гигантский кедр.

Но, несмотря на ожесточенный спор, я осталась удовлетворена. Мне удалось добиться своей цели — перед лицом всего Рима Цезарь признал нашего сына.

Ради одного этого мне стоило отправиться в Рим.

Через день передышки настал черед понтийского триумфа, посмотреть на который собрались еще более — что казалось невозможным — многочисленные толпы. Известия о великолепии и необычности триумфальных представлений быстро разносились по окрестностям, привлекая в Рим новых и новых зевак. Люди верили, что каждый новый праздник превзойдет предыдущий, и стремились увидеть это собственными глазами.

И снова мы сидели на трибунах в тени шелковых навесов и ждали. Сегодняшний день не был особо ясным; дело явно шло к дождю. Всю ночь напролет громыхал гром, отчего люди во множестве собирались у изваяний Юпитера, гадая, не явит ли бог какое-нибудь знамение. Но ничего не случилось, ни одна статуя не упала, не перевернулась и не разбилась. День шел своим чередом, Юпитер не мешал триумфатору.

Сегодня музыканты играли на азиатских инструментах — изогнутых арфах, погремушках, цитрах, тамбуринах и барабанах в форме кубков. За ними двигались танцоры с мечами, прыгавшие, извивавшиеся и кувыркавшиеся. За танцорами, как и прежде, важно прошествовали римские магистраты, после чего на Форум выехали повозки с трофеями. Там были черепаховые панцири, золотые блюда, груды необработанного янтаря и лазурита из областей, граничащих с Понтом, луки, стрелы и конская сбруя тонкой работы, а также колеса боевых колесниц, снабженные сверкающими серпами.

С дальнего конца Форума донесся взрыв хохота, и вскоре я поняла, в чем причина: народ насмешило комическое изображение Фарнака, удирающего от римских войск с разинутым в крике ртом и панически вытаращенными глазами. Его образ являл собой сатирическое олицетворение трусости.

Последовала пауза, а потом появилась колесница с огромной таблицей, где горели алые буквы: «VENI VIDI VICI». Три слова вместили в себя весь Понт, как будто это царство не заслуживало даже изображения его городов, храмов и монументов. Все было сведено Цезарем к одному мгновению. На полный разгром врага ему потребовалось всего четыре часа.

Горделивый транспарант предшествовал появлению колесницы самого победителя. Он пребывал в благодушном настроении, как будто это сражение стало для него послеполуденной забавой, таким же увеселением, какие он устраивал сейчас для граждан. По всему Форуму отдавались эхом приветственные крики, и Цезарь буквально купался в них.

Следом прошествовали солдаты со своими непристойными куплетами, как всегда вызвавшими у толпы безумный восторг.

Увеселения в честь этой победы вышли поскромнее, чем другие триумфы. Сыновья союзников из Вифинии и Понта продемонстрировали Пирровы танцы с мечами. Фокусники и акробаты глотали огонь и прыгали через костры. Конечно, не обошлось без театральных представлений и гладиаторских боев.

Наконец настал черед последнего триумфа — африканского. Поскольку это было завершающее празднование, народ успел устать, пресытился и был настроен критично. Кроме того, африканский триумф требовал особой политической деликатности, ибо та война являлась одной из римских гражданских войн. В Африке римляне одержали верх не над чужеземцами, а над своими соотечественниками.

В связи с этим Цезарь решил не праздновать свою победу над Помпеем, чтобы не причинить обиду многим, кто поддерживал Помпея и до сих пор уважал его. К тому же радоваться гибели соотечественников неприлично. Правда, в данном случае политическое чутье несколько подвело Цезаря.

Может быть, его терпимость к внутренним распрям окончательно иссякла или он хотел предостеречь тех, кто еще лелеял мечту о мятеже. Так или иначе, Цезарь превратил африканский триумф в празднование победы над царем Юбой Нумидийским, как будто война велась исключительно против иноземца. Однако в результате он подчеркнул тот позорный факт, что римляне воевали под началом чужеземного царя, тогда как в действительности они просто состояли в союзе с Юбой.

Неужели Октавиан, который ехал вслед за Цезарем в той процессии, именно тогда и воспринял эту идею? Ибо в будущем ему предстояло повторить тот же ход: выставить вместо Юбы меня и объявить, что всякий гражданин Рима, поддерживавший Клеопатру, действовал постыдно. Если римлянин подчинился иностранной царице — по существу, он перестал бытьримлянином.