Некоторые люди (Октавиан и его клевреты) называют меня алчной и расчетливой особой, более похожей на купчиху, чем на царицу. Истина, однако, в том, что для меня забота о торговле и прибыли означает процветание и благополучие государства. При виде золота я задумываюсь о рудниках, при виде шелка — о торговых путях на Восток. Впрочем, к чему оправдания? Да, я не чужда помыслов о сокровищах, в этом моя сила и моя слабость, однако сам Октавиан жаждет моих богатств неподобающим образом.

Впрочем, тут я сильно забегаю вперед.

Тогда я сразу же отметила серебряный столовый набор — высокий кувшин с изящным носиком, тонкие кубки, овальный поднос. Они бросились мне в глаза, потому что в Египте серебра добывают мало, и используется оно реже, чем золото.

Я взяла легкий удобный кувшин и налила в кубок коричневатой жидкости. Это оказался сок тамаринда.

— Из Индии, высочайшая, — послышался голос со стороны входа.

Я резко поставила кувшин.

В дверном проеме стояла появившаяся тихо, как призрак, девушка в наряде, что казался мне и необычным, и странно знакомым.

— Я здесь, чтобы служить тебе, — продолжила она и сложила ладони перед грудью жестом повиновения. — Кандаке распорядилась подать тебе наш излюбленный напиток и велела рассказать о нем.

Она плавно пересекла комнату, одним легким движением наполнила два кубка и вручила их мне и Ирас.

— Угощайтесь.

Темно-желтая или светло-коричневая жидкость оказалась кисловатой на вкус. Видимо, девушка догадалась, что это для меня непривычно, и предложила подсластить напиток медом, грациозно указав на сосуд с черненой крышкой. Теперь для меня было очевидным, что врожденная грация Ирас присуща ее соплеменницам: девушку отличали те же текущие, плавные движения.

— В сезон муссонов корабли доставляют к нам крупные партии тамаринда, — сказала она. — По вкусу и аромату плодов мы можем определить, в какой области Индии они собраны.

— Да, это восхитительный освежающий напиток, — сказала я. Сок был крепким и особенным, как раз для солдат, моряков и купцов, да и для цариц. — Можешь передать кандаке, что я довольна. А когда мы с ней встретимся?

— В час вечерней прохлады она будет рада принять тебя в павильоне водного прибежища.

Когда она повернулась, чтобы уходить, я поняла особенность ее наряда: девушка была одета в манере Древнего Египта. У нас такое платье не носят уже тысячу лет, но я узнала его по многочисленным храмовым рельефам.

На закате меня повели по петляющей дорожке, обсаженной цветами, к «водному прибежищу». Мы назвали бы его бассейном удовольствия, ибо он предназначался для того, чтобы дарить отдохновение и негу правительнице. Дно водоема покрывала лазоревая плитка, что придавала воде приятную взору голубизну. Обоняние ласкал запах водных лилий, кожу овевал прохладный воздух, витавший над водой, слух услаждал сдержанный хор крохотных лягушек и щебетанье птиц среди лилий. Над кувшинками пруда порхали разноцветные бабочки.

Я была одна в сгущавшемся сумраке. Служители зажгли серебряные светильники, и за моей спиной слышался тихий плеск фонтана. Потом в поле моего зрения появились покачивающиеся носилки, увенчанные зонтом с длинной и густой бахромой, колебавшейся в такт шагам. Я приметила, как сбоку ее слегка раздвинули унизанные перстнями пальцы.

Носилки несли плотные широкоплечие мужчины. Они приблизились к павильону и поставили свой груз на землю, не доходя до ступеней. Завеса раздвинулась шире, и из-за нее появилась голова, а потом нога, скрытая под просторным одеянием, обшитым золотыми пластинами. Затем я увидела всю массивную фигуру — будто слон пробирался сквозь заросли, — содрогающиеся плечи которой обхватывала широкая лента со множеством золотых медальонов. Я ожидала, что кожа нубийской владычицы будет серой и морщинистой, но она оказалась насыщенного черного цвета и гладкая, как полированный металл.

Она выпрямилась со спокойным достоинством, после чего удивительно маленькой рукой поправила свой парик и увенчанный перьями священного грифа головной убор.

— Высокочтимая кандаке Аманишакето, — промолвила я, — мне радостно созерцать твой благородный лик.

Она вздохнула, всколыхнув на груди мерцающие медальоны.

— Царица Клеопатра, мне радостно видеть, что слухи о твоей красоте соответствуют действительности, и вдвойне радостно знать, что не лгут и слухи о твоем уме. Ты поняла, что путешествие необходимо, проявила похвальную решимость и сумела проделать неблизкий путь всего за пятьдесят дней. Когда толки оказываются правдивы, это заслуживает радостного удивления, ибо случается нечасто. Добро пожаловать в Мероэ.

— Я благодарю ваше величество и хочу заверить, что в случае с вашей столицей действительность превосходит слухи и ожидания. Воистину, это неведомое миру сокровище.

— И хорошо, что неведомое. Мы не хотим, чтобы известность привлекла сюда незваных гостей. Когда какое-то место становится слишком популярным, это разрушает его очарование — ты не находишь?

Она сделала жест, и появившийся из тени слуга принялся обмахивать ее огромным опахалом из окрашенных в алый, золотой и голубой цвета страусовых перьев. Словно в воздухе рядом с ней просияла радуга.

— Давай присядем.

Неспешно, медленными шагами, она подошла к каменному трону — единственному сиденью, способному выдержать ее вес. Тонкая ткань ее наряда позволяла разглядеть очертания ног — они показались мне толще, чем балки из ливанского кедра в моих покоях. А вот ступни, обутые в золотые сандалии, как и кисти рук, оказались на удивление маленькими.

Она со вздохом опустилась на трон, и окутывавшее ее одеяние словно вздохнуло, опадая. Кисточки на концах шелковой бахромы подола качнулись, как колосья ячменя на ветру.

— Я прекрасно знаю, что этот юноша не твой брат, — спокойно промолвила она. — Но есть люди, готовые поверить ему, и их немало. И почему самозванцам всегда удается находить сторонников? Будет лучше, если мы разберемся с этим вопросом между собой. Я терпеть не могу ложь, и тем более меня возмущают те, кто поворачивается спиной к правде и следует за обманщиками!

Ее большие и глубокие темные глаза полыхнули черным огнем, обретя на миг суровую твердость обсидиана.

— Боюсь, это часть человеческой природы, — осторожно ответила я, не желая спорить с ней.

Разве мне самой не случалось обманывать и поддерживать обман? Но следует ли из этого, будто у меня, как утверждают иные, нет ни идеалов, ни чести? Невозможно вырасти при дворе и не утратить иллюзий в отношении человеческой природы. Не говоря уж о Цезаре… Если во мне оставалась некая толика веры в людей, ее разрушил именно он. Аманишакето же смогла ее сохранить. Видимо, если не считать изначальных врагов, ее никогда никто не предавал — ни друг, ни возлюбленный. А нас, женщин, горше всего сокрушает измена возлюбленного.

— В природе человека немало дурного, но зло надлежит пресекать и карать в зародыше, дабы оно не поднимало голову столь охотно! — заявила она, энергично кивая. — Плеть — отменное лекарство против злословия, воровства и буйства.

— Но ей не под силу врачевать ненависть, коварство и неблагодарность, — указала я.

— Да, — согласилась правительница, — это средство врачует тела, но не души. Однако царства разрушаются руками, а не мыслями. Пусть даже головы людей полны мерзостей, это не так уж важно до тех пор, пока их руки сложены на коленях.

Это звучало логично, и я рассмеялась:

— Полагаю, народу Мероэ посчастливилось иметь весьма разумную правительницу.

— А египтянам — находчивую, — рассмеялась моя сообразительная собеседница. — Наверное, нам стоит подумать о союзе.

Я внимательно приглядывалась к ней, но в сумраке изучить лицо собеседницы без того, чтобы назойливо и грубо таращиться, не представлялось возможным. Между тем мне хотелось перед началом серьезных переговоров составить как можно более полное представление о той, с кем предстоит их вести. Я полагала, что многое прочту по лицу, и в конце концов стала откровенно рассматривать Аманишакето.