Я сорвался на ступенях и поднялся, уцепившись за чью-то протянутую руку. Альберт стоял надо мной, и лицо его было бледным и жестким.

— Как ты смог это сделать? Без талисмана? — отрывисто спросил он.

Я не понял — что. Я смотрел на него, задыхаясь и пошатываясь от изнеможения.

— Все равно мы оба опоздали, — сказал он и медленно пошел по гигантской лестнице вверх. И я понял, что ни крика, ни боли уже нет — одна пустота. Потому что нет и Габи.

Альберт ударом руки распахнул тяжелую дверь. Шагнул вперед и тут же остановился — я наткнулся на его каменную спину. Он медленно, очень медленно посторонился, и я увидел лежащую на кровати девушку. Я взглянул в ее лицо и стал смотреть на ее ноги — они были такими ровными, гладкими, золотистыми, словно на них были натянуты чулки, — а разум уже захлебывался от ярости, ужаса и бессилия.

В спальне горели свечи — жарко, ослепительно, словно кто-то постарался, чтобы ярко освещенная сцена надолго врезалась нам в память. И это черное шелковое покрывало, на котором светилось обнаженное золотистое тело…

На мгновение показалось — она дышит. Но это лишь свет и тени плясали на ее животе и упругих небольших грудях и на повернутом нам навстречу лице. Габи. Габи. Га-аби…

Я видел — Альберт остановился у изголовья кровати, тяжело ухватившись за резную спинку, и пристально смотрел на меня. Тогда и я стронулся с места, двигаясь с трудом, словно преодолевая бегущий навстречу стремительный поток. Я смотрел себе под ноги и, неожиданно наткнувшись на кровать, качнулся и упал на колени. Вцепился пальцами в трещавший и поддающийся шелк.

Кто-то ухватил меня за волосы и приподнял голову. Надо мной склонился Альберт.

— Плачешь? — спросил со странной интонацией. Я закрыл глаза.

— Плачь, — сказал Альберт. — Плачь. Я плакал над Ганелоной. Теперь плачь и ты. Ты лишил меня всего, Асмур. Ганелоны. Элджгеберты. Смотри на нее. Смотри. Ты обещал мне. Обещал. Смотри.

Он сел на кровати, осторожно пристраивая себе на колени голову Габи.

— Ты никогда… не говорил со мной… о Ганелоне. Даже тогда, — сухо выдавил я. Альберт улыбнулся. Коротко. Страшно.

— Зачем? Зачем? Чтобы потерять еще и брата?

Он посмотрел на Габи — ее залитое кровью лицо было обращено к нему, а пустые глазницы, казалось, смотрели прямо ему в глаза. Я молча взял шелковое покрывало, бережно закутал тело девушки.

— Холодно, — объяснил Альберту просто. Он кивнул; ни он, ни я не сознавали, какой бред мы несем.

Что-то скользнуло по гладкой ткани, сверкнуло зеленым. Я поднял закованный в причудливую золотую оправу изумруд — цепочка, впаянная в золотой стержень, была порвана. Взглянул на талисман Габриэллы. Вскочил — от дверей шарахнулись белые лица, кто-то судорожно всхлипывал. Выхватил взглядом из толпы одно лицо.

— Грудда!

Ее глаза блеснули, когда она увидела в моих пальцах изумрудную подвеску.

— Псы, — сказал я. — Спустите псов!

Она выхватила у меня камень: ее мягкое округлое лицо обострилось, ожесточилось.

— Да! — сказала Грудда отрывисто. — Иди, Асмур. Я найду ее.

Я вернулся в спальню, но вставший Альберт толкнул меня в грудь.

— Уходи!

— Альберт…

— Уходи, я сказал! — он вышвырнул меня за дверь, как мальчишку. Мгновение помедлил на пороге, глядя на меня. — Вернешься на рассвете.

И закрыл за собой дверь.

Рассвело. Узкие окна спальни были распахнуты настежь, пахло росой и свечами. В камине мерцали искры. Я увидел, что Габи накрыта плащом Альберта, а ее изуродованное лицо туго перебинтовано.

— Альберт, — позвал я негромко.

Он сидел в кресле у камина. Я осторожно, словно опасаясь его разбудить, подошел. И понял, что Альберт мертв. Его остановившиеся глаза были прикрыты синими веками, скулы туго обтянуты желтой кожей, за черными губами блестели зубы.

Я смотрел на него, не шевелясь. Это не было убийством. Не было и самоубийством. Он просто ушел догонять ту, которую единственно любил на этом свете. Говорят, когда-то он любил и меня…

Не звук, не стон, не вздох — но я круто обернулся, чувствуя, как шевелятся волосы у меня на голове.

Рука Габи, вытянутая вдоль тела, слабо шевельнулась. Я шагнул к ней, проваливаясь на бескостных ногах, дотронулся до горячего запястья.

— Грудда! Где вы все? Сюда!

Альберт умер, вернув Габи жизнь. Но не вернул здоровье. Были дни, когда она металась в бреду и кричала от боли, пытаясь сорвать с лица повязку. Были, когда лежала неподвижно — бледная, тихая, — и я то и дело брал ее за руку, чтобы убедиться, что она еще жива. Я потихоньку изжил лекарей и сиделок и все делал сам — перебинтовывал, кормил, поил, мыл, переворачивал, смазывал пролежни, ревниво следил за тем, чем ее пичкали, опасаясь, что она вновь уйдет от нас.

От меня.

До сих пор не знаю, сколько это продолжалось. Но однажды я открыл окно в сад, и навстречу мне протянулась цветущая ветка. Пришла весна. Я повернулся к ней спиной и стал смотреть на Габи. Отросшие волосы разбросаны по подушке, кожа едва ли не белее бинтов, тонкие ладони смирно лежат вдоль исхудавшего тела.

Я принес цветущих веток, чтобы изгнать из комнаты запах болезни. Приподняв Габи, Грудда поила ее из ложки. Как ни старался я ступать бесшумно, Габи услышала и повернула голову. Спросила тихо:

— Альберт?

Грудда отвела руку с питьем и посмотрела на меня. Я, кашлянув, сказал хрипло:

— Нет.

Ее улыбка — слабый отблеск прежней улыбки Элджи — медленно погасла. Запекшиеся губы плотно сомкнулись, и я увидел новую — горькую — морщинку на гладкой коже. Грудда мягко опустила Габи на подушки, осторожно ступая, вышла из комнаты. Я понял, что и с этим мне придется справляться самому.

Я молча устраивал ветки в вазе. Пару раз они упали, и только тогда я заметил, что мои пальцы дрожат. Габи окончательно пришла в себя, начав узнавать нас. Теперь жди вопросов. Самое тяжелое, оказывается, еще предстояло.

Подойдя к кровати, я увидел оставленное Груддой питье.

— Надо допить, Габи, — сказал негромко.

Габи сделал несколько глотков и сомкнула бледные губы. Я опять уложил ее, расправил волосы.

— Весна, — сказал я, — чувствуешь запах? Пора выздоравливать, Габи.

— Весна? Я так долго… а…

Я ожидал вопросов об Альберте, но услышал другое:

— А кто меня лечил… ухаживал…

— Все понемногу, — небрежно сказал я. — Твои родственники пичкали тебя всякими колдовскими снадобьями. Так что спи и не заставляй их ждать твоего выздоровления.

Я был рад вдвойне, что Габи теперь почти все время спала — она набиралась сил и не задавала вопросов. Заодно отсыпался и я.

Однажды утром я открыл глаза и понял, что моя подопечная не спит. Она лежала тихо, дышала ровно, но голова ее была повернута в мою сторону — казалось, Габи разглядывала меня сквозь повязку.

Поняв, что я проснулся, спросила — ровно, спокойно:

— Асмур, у меня нет глаз?

— Да, Габи, — сказал я тяжело.

— И Альберт умер?

— Да. Кто тебе сказал?

— Никто. Я знаю.

Она отвернулась и ни в этот день, ни в многие другие не сказала уже ни слова.

Я успел только ударить по ножу кулаком. Нож выпал из ее рук, но, стоя на коленях на постели, Габи крикнула:

— Я все равно убью себя! Все равно!

Вне себя от ярости, я сунул к ее лицу окровавленный кулак и заорал:

— Да! Делай это! Делай, что хочешь, вспарывай себе живот, перерезай горло! Убивай себя, если тебе плевать, что Альберт умер, чтобы ты жила! Убивай!

И вылетел из комнаты.

Прошло часа два, прежде чем я успокоился и опомнился, и пожалел о своих словах. Пятнистый Асмур, вздыхая, положил широкую тяжелую морду мне на колени, и, помаргивая, смотрел на меня грустными золотыми глазами — глазами Элджи. Я похлопал его по выпуклой башке. Поднялся, взяв за колючий ошейник.

— Пойдем-ка навестим хозяйку, парень.

Я протащил его, упирающегося и огрызающегося, по лестницам и коридорам, распахнул дверь и провозгласил с порога: