— Золото… — отчетливо сказал он. — Белое золото.

И разом провалился в забытье. Не от ран, думаю — от изнеможения. И к лучшему. Я могла перевязывать его безо всякого милосердия. Смазала целебной мазью царапины на лице и шее. Задумчиво скользнула пальцами по розе на левом плече. Надо же, впервые за два года в моей постели мужчина. Сильный, красивый, молодой…

Ингри сидел на кровати. Он уже натянул штаны и держал в здоровой руке рубашку, принесенную из его комнаты. Похоже, все на нем заживало как на собаке. Я поставила на стол кувшин с травяным пивом. Ингри молча дотянулся до него, сделал глоток, сморщился, еще хлебнул. Я прислонилась спиной к двери, наблюдая, как он одевается. Ингри наклонился за сапогами, натянул один, скособочившись — другой.

Я, наконец, не выдержала:

— Ничего не хочешь мне сказать?

Ингри отхлебнул еще пива, заглянул в кувшин, поболтал его.

— Нет.

— Мне что, опять самой догадываться, да? Вижу, кошка все-таки объявилась. А что было потом?

Ингри сделал большой задумчивый глоток, и у меня лопнуло терпение.

— Слушай, парень, я из-за тебя всю ночь глаз не сомкнула! Ты испачкал кровью всю мою постель! Можешь ты, в конце концов, открыть рот и сказать хоть что-нибудь?

— Это была кошка, — сообщил Ингри.

— Вижу, — мрачно сказала я.

— Снежная кошка, — уточнил Ингри. Едва я собралась разбить кувшин об его упрямую голову, как парень продолжил. — Ее потому и называют снежной, что она бела, как снег, и не отбрасывает тени. Сначала я увидел ее глаза… а в следующий миг она уже прыгнула. Умирала — будто таяла… и я увидел, как сквозь тело кошки проступает человеческое тело… Я узнал его. «Ингри, — сказал он, — Ингри…»

Ингри смолк — и я поняла, что продолжения не будет.

— Значит, все правда… — сказала я негромко, но Ингри услышал. Качнул головой. Вставая, уцепился за спинку кровати.

— Правда, но не вся. Они умерли страшной смертью, и отголоски этого ужаса до сих пор доносятся в долину. Они неуспокоены, Гвенда. Они неуспокоены.

— И ты, похоже, знаешь, как их упокоить?

Ингри просто стоял и смотрел на меня. Желая поддразнить его — или согнать с его лица эту хмурую сосредоточенность, — я спросила:

— А что ты мне вчера говорил?

Ингри моргнул.

— Что-то о золоте, — подсказала я, посмеиваясь, — белом золоте.

Его лицо было по-прежнему неподвижным.

— Не помню, — сказал он. — Мне пора работать, хозяйка.

Я пожала плечами и отошла от двери. Не держать же его силком в постели. Тем более в моей.

Хоггард все не ехал на ярмарку. Я не понимала, чего он медлит: скоро весна, и его чудесные шкуры могут залежаться. Так нет же, слоняется целыми днями по корчме, болтает с завсегдатаями и проезжими, попивает мое пиво — и глаз не сводит с Ингри. Больше он с парнем не заговаривал — впрочем, как и никто другой. Ингри умел держаться так, что никто не лез к нему с расспросами, да и задираться особо не пытались — то ли из-за формы Картежников, которую он упорно продолжал носить, то ли из-за нескольких драк, которые он мигом прекратил, повыкидывав забияк на снег.

Насмотревшись, видно, вдоволь, Хоггард и подступил ко мне.

— Гвенда. Неспокойно мне из-за этого парня.

Будто я сама всю голову не сломала…

— Я следил за ним, — говорил Хоггард. — Ты знаешь, у меня нюх на такое. Он должен умереть, Гвенда. Он обречен.

Я молча слушала.

— Смерть идет за ним по пятам. Он притягивает к себе несчастья. Та тварь, что разорвала Блэка, — разве не явилась она вместе с ним?

— Ингри спас мне жизнь.

Хоггард махнул рукой.

— Без него в этом не было бы нужды! Он из проклятых, как все эти Картежники, и ночные твари крутятся рядом, чуя своего. Избавься от него, Гвенда, пока не поздно. Прямо сейчас.

Я покачала головой. Я верила его словам. Но я знала, что не выгоню парня. Я знала, что буду помогать ему — по его просьбе или без нее. Я знала…

Я теперь знала, что он хотел сделать.

Хоггард следил за моим лицом. Раздраженно кивнул:

— До чего ты упряма! Но, Гвенда… Я беспокоюсь за тебя. Ты мне нравишься, и если я тебе не противен…

Вот и дождалась. Если бы он сказал это раньше — или позже. Не сейчас.

— Мне пора ехать, — сказал Хоггард, не дожидаясь ответа. — Вернусь через две недели. Хочешь, я сам с ним поговорю?

Я внимательно посмотрела на него. Не слишком ли он торопится? Последние годы я была сама себе хозяйкой и решать за себя никому пока не позволяла… Я похлопала его по жесткой руке.

— Вернешься, там посмотрим. Не думаю, что все так уж страшно…

— Как твои царапины, Ингри?

— Хорошо, хозяйка.

— Может, перевязать?

— Не надо, я сам.

— Не хочешь, чтобы я до тебя дотрагивалась?

Ингри вскинул удивленные глаза.

— Что?

— Ты избегаешь любого прикосновения — ко мне или к кому другому, — будто тебе от того больно или противно. За исключением той девочки… Чего ты боишься?

На крепких скулах парня проступал румянец.

— Я не… я не понимаю тебя.

— Да неужто? Чего ты боишься, Ингри? Растаять? Или думаешь, людское прикосновение сделает тебя теплым и живым? Ведь ты же мертв, Ингри, что б ты тут не говорил! Хочешь, скажу, когда ты умер? Два года назад вместе со своими друзьями на перевале. Два года ты носишь с собою смерть — ты нянчишься с ней, ты любуешься ею! Ты жалеешь себя — ах, какой я несчастненький, бедненький, ах, почему я не умер вместе с ними!

Его кулак врезался в стол, заставив меня замолчать.

— Ты! — крикнул он. — Ты! Что ты понимаешь! Они приходят ко мне — каждую ночь, каждую ночь — год за годом! Знаешь, что они говорят мне? «Ингри, ты предал нас! Ингри, ты бросил нас!» Почему, спрашиваешь, я никогда не гадаю на картах? А ты знаешь, что это такое — открывать карту за картой и видеть одно — смерть, смерть, смерть? Ты знаешь, каково это? Да, я умер! Но я умер еще раньше — когда открывал эти проклятые карты. Я умирал — раз за разом — все сто девяносто девять раз! Ты — можешь — это — понять?

Он кричал, а я смотрела на него. Сколько ж ты молчал, Ингри? А сколько молчала я?

Я наклонилась к нему через стол.

— Значит, я не могу этого понять? Ты подыхал когда-нибудь по-настоящему, Ингри? Не в бою, не от меча или стрелы — медленно, день за днем, зная, что умираешь, как умерли все вокруг у тебя на глазах? Мои сны старше, Ингри, много старше. Они до сих пор приходят ко мне и протягивают истлевшие руки и просят есть. А ты ложился когда-нибудь под жирного вонючего старика, потому что он не даст тебе сдохнуть с голоду? А ты прятал когда-нибудь куски под матрас, зная, что это глупо и смешно и сейчас тебе ничто не грозит?…

Я выпрямилась, сердито смахивая слезы.

— Дьявол, столько лет не ревела!

Пауза.

— И ты до сих пор прячешь сухари? — негромко спросил Ингри.

— Ничего с собой не могу поделать.

Я шмыгнула носом. Посмотрела на неподвижного парня.

— Но знаешь, что? Моя смерть и мои сны старше, но знаешь, Ингри, я никогда не винила себя в том, что не умерла вместе с ними!

«Думай-ка о Хоггарде!» — посоветовала я сама себе. И вновь продолжала думать об Ингри — об его дурьей башке, о тени за его спиной, о его старых глазах и молодом сильном теле…

— О, дьявол! — я в сердцах ударила кулаками в тесто. — Он чужак! Он вернется на свой юг, когда разделается со своими делами! Он даже моложе меня!

Я обращалась сама к себе, но услышала за спиной:

— Кто это тебя моложе?

В дверь заглядывали Кэти и Ингри.

— Вы еще тут! — раздраженно воскликнула я. — Чего вам?

— Шли мимо, — сказал Ингри, — слышим, разговариваешь с кем-то… Кто тебя моложе?

Кэти хихикнула:

— Видать, наша Гвенда, наконец, положила на кого-то глаз и расстраивается, что парень больно молодой!

Вот вертихвостка!

— Иди коров дои! — рявкнула я, и Кэти как ветром сдуло.