Антуанетта догадывалась, что ее переводят в главное здание, но даже в самом кошмарном сне она не могла представить, что ее направят в эту палату.

«Скорее всего, я пробуду там недолго, — думала она. — Они просто хотят наказать меня. А потом я вернусь назад».

— Сколько я буду там находиться? — робко спросила она.

— Тебя переводят туда насовсем, — был ответ.

Антуанетта испуганно отпрянула. Она не знала, что ей делать, и непроизвольно искала защиты. Стараясь скрыть страх, уже прорывавшийся сквозь ее оцепенение, она смотрела на невозмутимые лица и ждала, когда дежурные выведут ее из палаты.

На улице шел дождь. Антуанетта подставила лицо под моросящую влагу и почувствовала сырую прохладу на щеках. Она подумала, что, если тихо заплакать, они подумают, что это просто капли дождя. Машина «скорой помощи», на которой ее должны были перевозить, уже ждала снаружи. Дежурный помог ей забраться внутрь, поставил рядом ее чемодан, а затем, не глядя ей в глаза, закрыл дверцы. Сразу стало темно. Оперевшись рукой о чемодан, Антуанетта выпрямилась на пластиковом сиденье.

Заработал двигатель, машина тронулась и выехала на дорогу, ведущую к главному зданию.

Стояли последние зимние дни, казавшиеся особенно промозглыми в преддверии ясных весенних деньков и теплых ночей. Холод забирался под тонкое пальто Антуанетты, и она дрожала то ли от влажного холодного воздуха, то ли от страха. Она знала лишь одно: она была наказана и наконец убедилась, что голоса, мучившие ее, говорили правду. В палате F3А она пропадет.

Я пыталась прогнать воспоминания о том, как Антуанетту взяли под руки и повели по длинному коридору, выложенному кафелем, но эта картина твердо засела в моей памяти. Я до сих пор помню этот больничный запах из смеси дезинфицирующих средств, отдающих дешевым мылом, несвежей еды и плесени, который в течение многих десятилетий пропитывал мрачные серые стены. Когда-то в этом здании размещалась богадельня, и бесчисленное множество нищих считало его своим домом. Впервые оказавшись здесь, пятнадцатилетняя Антуанетта задохнулась от тяжелого духа страданий прошлого. Отчаяние сотен людей, проходивших через эти двери, невидимым облаком висело в воздухе, обволакивая ее и угрожая задушить.

Я спрашивала себя, как я смогла найти в себе силы простить родителей за то, что мне пришлось пережить. Я вспоминала часы лечебной терапии, когда психиатры пытались заставить меня принять реальность моего детства и насилие отца.

Но почему это случилось, спрашивала я себя. Почему человек становится таким? Интересно, в какой момент своего детства он понимает, что не такой, как все? — думала я. Когда рождается ребенок, который не может ходить, в каком возрасте, глядя на своих сверстников, он понимает, что они могут бегать, а он только ползать? Когда слепому ребенку становится ясно, что он лишен свободы, которую дает зрение? В каком возрасте глухой ребенок осознает, что окружен постоянной тишиной?

Интересно, когда психопат слышит, как его сверстники говорят о чувствах, которых он никогда не испытывал, завидует ли он им? Хотелось бы ему наслаждаться простыми маленькими радостями жизни? Или он ощущает свое превосходство и ошибочно считает недостаток чувств силой?

Оглядываясь на много лет назад, я вспоминаю страстное желание своего отца нравиться окружающим и вызывать их восхищение, но также я вижу и его ярость при мысли, что им пренебрегают или не уважают его. Я думаю, что причина в последнем.

Уже взрослой, я поняла, кем на самом деле был мой отец, — человеком, который так долго имитировал чувства, что и сам поверил в них. Он не горевал о моей матери, когда она умерла, потому что не мог понять, что потерял. Он просто был не способен на это. Все, что он знал: она была его прошлым — а он жил только настоящим и строил планы на будущее. В некоторой степени, я даже жалею его за неспособность испытывать чувства.

Моя ирландская бабушка оправдывала вспышки гнева моего отца несчастным случаем, который произошел с ним в детстве, вероятно как и каждая мать, вырастившая чудовище. Моя мать вновь и вновь возращалась к этой истории, как будто я смогла бы почувствовать жалость и простить ему его жестокость. Когда я стала старше, она рассказала мне еще одну историю: оказывается, на войне у него так пострадала психика, что он был не способен контролировать себя.

Джо, родившийся в трущобах Коулрейна, был старшим ребенком в семье. Красивый мальчик, он всегда улыбался и очень заразительно смеялся. Высокий для своего возраста, с копной золотисто-каштановых кудрей, он был любимцем моей бабушки. В течение первых двух лет в школе он пользовался популярностью у учителей благодаря блестящему, живому уму. У него всегда были хорошие оценки, и его мать, родившая к тому времени еще двоих детей, гордилась старшим сыном. Трагедия произошла, когда ему было восемь лет.

Моя бабушка, беременная четвертым ребенком, лежала в постели, когда внезапно раздался крик, а затем тяжелый удар. Она поспешила в смежную комнату, где на двуспальной кровати спали все ее трое детей, и увидела только двоих. Джо, перебравшись через спящих брата и сестру, хотел спуститься по лестнице, но споткнулся и упал головой вниз в узкий лестничный проем. Он лежал без сознания, головой почти касаясь двери. Его глаза были закрыты, а длинные ресницы отбрасывали тень на мертвенно-бледное лицо. В какой-то момент моя бабушка подумала, что он мертв.

Тонкие стены их крошечного домика оглушил ее истошный крик, на который сбежались все соседи. В то время в бедных районах Коулрейна обходились без телефонов, и было невозможно срочно вызвать «скорую помощь». Соседский мальчишка был тут же послан за доктором. Но пока тот добирался до дома пострадавшего, убегали драгоценные минуты. Мальчика осторожно подняли, положили на заднее сиденье старой машины доктора и повезли в ближайший госпиталь вместе с обезумевшей от горя матерью.

Прошло несколько недель, и семье сообщили, что он вне опасности.

В течение этого времени моя бабушка навещала его каждый день. Находясь на последних месяцах беременности, она шла на другой конец города в любую погоду, и в дождь и в снег, накинув на плечи теплую шаль, а ее длинная черная юбка обтирала края стоптанных туфель. Она сидела у постели своего сына с золотыми кудрями и молилась, чтобы Господь сохранил ему жизнь. В этот мучительный период она родила четвертого ребенка, мальчика, своего последнего сына. Не успев оправиться после родов, она возобновила свое ежедневное дежурство у постели старшего сына.

Моя бабушка навсегда запомнила тот день, когда он открыл глаза, увидел ее и слабо улыбнулся. Спустя много лет при воспоминании об этом моменте на ее глаза наворачивались слезы. Здоровье Джо постепенно восстанавливалось, но в течение многих месяцев он не мог говорить. Когда наконец ему удалось произнести несколько слов, он так сильно запинался, что его лицо покраснело от напряжения.

Это случилось за тридцать лет до того, как были введены системы социального обеспечения, и найти работу в Белфасте было очень трудно. Мой дед, сапожник, работал целыми днями напролет в крошечной задней комнатке дома, ремонтируя обувь. Надо было кормить детей — малыша и двоих постарше, и денег катастрофически не хватало, еле-еле удавалось набрать на лечение старшего сына. Жизнь была борьбой за выживание, и в такой ситуации нанять частного учителя, который помог бы Джо вернуться в школу, было неслыханной роскошью. У самих родителей образования не было, и помочь сыну они также не могли. В конце концов, год спустя, Джо вернулся в местную школу с огромными пробелами в знаниях и заметным дефектом речи. В возрасте девяти лет его определили в класс, где учились восьмилетки.

Высокий для своего возраста, он как каланча возвышался над остальными ребятами. Он стал для них посмешищем. Они дразнили его, а мой отец просто не выносил, когда его дразнят, и всегда отвечал очень агрессивно. Он перестал пользоваться прежней популярностью. У него изменился характер, и счастливый маленький мальчик исчез навсегда.