Моя бабушка знала, что он страдает в школе, но ничем не могла ему помочь. Тогда-то и начались его внезапные вспышки ярости. С гневным рыком он нападал на своих преследователей, сжимая кулаки и размахивая ими изо всей силы, на какую был способен, пока его мучители не оказывались на земле. Дети быстро поняли, что с ним лучше не связываться, и стали опасаться его кулаков.

Только став взрослым, Джо снова научился вести себя так, чтобы нравиться окружающим людям.

Я проводила параллель между своим детством и детством отца. Мне тоже было очень тяжело, но по-другому: я была лишена возможности самовыражения, и никто не хотел общаться со мной. Меня тоже обижали в школе, но, в отличие от него, я никогда не отвечала своим обидчикам. Когда я была ребенком, я смотрела на мир словно через стекло. Я никогда не чувствовала себя его частью, и, когда стала старше, мне было очень трудно заводить друзей. Я была не такой, как все остальные дети, и поэтому не знала, о чем с ними говорить.

Должно быть, он тоже ощущал себя чужим среди сверстников. Он смотрел, как его одноклассники играют и смеются, и чувствовал себя изгоем. Но если я пыталась подражать им, то он не мог. Мое одиночество вылилось в уединение и депрессию. А ему оно принесло ярость и горечь.

Мой отец считал, что ему не в чем себя винить, и всегда сваливал вину на кого-то другого. Он находил оправдание каждому своему дурному поступку и прощал себе свой эгоизм. Семя, так долго лежавшее на дне, пустило корни и проросло в нечто темное и извращенное. Мой отец выбрал иной путь, чем я.

Иногда я чувствую грусть, вспоминая отца молодым, когда я еще любила его. Но человек, в которого он превратился, когда я подросла, быстро уничтожил о себе все прежние воспоминания. Он вызывал во мне такой дикий страх, что пережить его можно было, лишь полностью отключив все свои чувства.

Мне вспомнились те несколько дней, что я провела в Ларне. Это был последний раз, когда я видела отца живым. Мне позвонили из социальной службы и сообщили, что у отца был приступ после воспаления легких и он в больнице. И если мне хочется в последний раз увидеть его живым, нельзя терять ни минуты. Не осознавая своих действий, я забронировала билеты на утренний рейс, приехала в больницу и спросила, как найти палату отца. Я постоянно задавала себе вопрос: зачем я здесь? Зачем я прилетела из Лондона в Белфаст? Зачем мне нужно видеть его?

Я нашла его палату, открыла двери и вошла в комнату, где пожилые мужчины дремали на металлических кроватях. И увидела отца. Его подготовили к моему приходу: он сидел в кресле рядом с кроватью и был причесан и одет в чистую пижаму и халат. Я поняла, что жить ему осталось совсем недолго. Приближение смерти лишило его силы и превратило в непривычное мягкотелое существо. Его рот был приоткрыт, и слюна, собираясь в уголках, стекала по подбородку, оставляя влажные следы. Слезящиеся глаза, затуманенные катарактой, смотрели в пространство, не узнавая меня.

От его силы и энергии не осталось и следа. Мой отец, тиран моего детства, человек, изнасиловавший меня, когда мне было всего шесть лет, и виновный в моей беременности, когда мне было лишь четырнадцать, умирал.

И снова я спрашивала себя: зачем я приехала? Почему я стою у его постели? Зачем возвращаюсь в свою прежнюю жизнь, полную страданий? Стоя с маленьким чемоданчиком в руках, я убеждала себя, что ни один человек на земле не заслуживает того, чтобы умирать в одиночестве. Но правда заключалась в том, что невидимые оковы наших кровных уз тянули меня увидеть его в последний раз.

Хилое, старое тело моего отца поразило меня. Бледные полоски на его пижаме резко контрастировали с красным дерматином кресла. Его колени были прикрыты пледом, а босые ноги засунуты в теплые тапочки в шотландскую клетку. Он держал край пледа немощной рукой в старческих пятнах, чуть заметно теребя его пальцами. Это было единственное свидетельство того, что он в сознании. Он слабо застонал, не подавая никаких признаков, что заметил мое присутствие, и лишь положил на колени другую руку. Я внимательнее посмотрела на него, чтобы понять причину его беспокойства, и увидела язвы, покрывшие всю полость рта маленькими пузырьками. Я позвала медсестру.

— Пожалуйста, очистите ему рот, — попросила я и с некоторой долей раздражения указала на язвы.

Хотя он уже не может говорить, он все еще способен чувствовать боль, промелькнуло в моей голове.

Увидев его таким беспомощным, неспособным помочь себе, я ощутила, как злость, которая жила во мне в течение многих лет, злость, которой я велела уснуть, умирала внутри меня. Он совсем старик, сказала я себе, чувствуя, как в груди шевельнулось что-то, похожее на жалость.

Придвинув стул, я села рядом с ним и долго рассматривала это лицо, которое теперь потеряло выразительность из-за возраста и болезни. Его волнистые волосы стали совсем седыми, но все такой же густой копной покрывали голову. Ему удалили все зубы, и из-за этого провалились щеки и опустился подбородок. В нем не осталось почти ничего от того обаятельного, харизматичного мужчины, которым он казался на публике. Не осталось ни единого признака чудовища, мучившего меня много лет.

Я вспомнила, как медсестры из хосписа, где умирала моя мать, говорили, что последним из человеческих чувств исчезает слух, но мне нечего было сказать своему отцу. У меня не было ни слов, которыми я могла бы утешить этого человека, ни воспоминаний, которые я могла бы оживить в его памяти, чтобы проводить в последний путь.

Знал ли он, что я здесь? Минуты текли, как часы, тихо и медленно. Достав из сумки книгу, я как за ширмой спряталась за ней. Прием, знакомый с детства. Так маленькая Антуанетта пыталась отгородиться от злых голосов своих родителей. И все же, как я ни старалась, перед моими глазами стоял отец. Он представлялся мне молодым улыбающимся мужчиной, которого я любила много-много лет назад. Зажмурившись, я пыталась прогнать это воспоминание. И образ исчез. Но перед моими глазами появился другой отец, с налитыми кровью глазами и перекошенным от злости ртом. Я видела и малышку Антуанетту, сжимавшуюся от ужаса, и чувствовала ее страх.

Начало смеркаться, и ко мне подошла медсестра.

— Тони, иди домой отдохи, — сказала она. — Это может тянуться еще несколько дней. Как только будут какие-нибудь изменения, мы позвоним.

Не зная о моих отношениях с отцом, она в знак сочувствия положила мне руку на плечо.

Я не пошла в его дом, дом одинокого старика со спертым запахом и грязным постельным бельем. Я остановилась у подруги, где для меня уже была приготовлена комната. Когда я приехала, меня ждал ужин, но больше всего мне хотелось уединиться в своей спальне, где можно было свернуться калачиком в теплой постели и забыть обо всем на свете. Наедине с самой собой я витала бы в облаках приятных мыслей, отгораживающих меня от прошлого. Это был еще один прием, к которому я прибегала уже много лет.

Я чувствовала такую усталость после событий этого дня, что, как только моя голова коснулась подушки, я сразу же уснула крепким сном.

Мне казалось, что прошло всего несколько минут, когда зазвонил телефон. Я неохотно проснулась. Зная, что звонят мне, я устало протянула руку, чтобы снять трубку.

— Вашему отцу стало хуже, — сказала старшая медсестра. — Вам лучше приехать.

Я торопливо натянула теплый спортивный костюм и кроссовки, а затем пошла предупредить друзей. Они уже были на ногах, и муж подруги прогревал машину. Они знали, что звонок в предрассветные утренние часы мог означать только одно.

По пути в больницу мы молчали. Я знала, что скоро все закончится, и испытывала смешанные чувства. Скоро последний из давших мне жизнь людей будет мертв, а смерть родителей всегда наводит на мысли о бренности собственного существования. Когда в жизни не остается никого, кто видел вас ребенком, появляется ощущение уязвимости. Я знала, что вместе с отцом умрут и ответы на вопросы, которые я всегда боялась задать.

В палате нас встретила зловещая тишина, та, что несколько минут витает в воздухе, когда душа покидает тело.