— Савватий? В святые лезешь, смерд! — бросил Малюта все-таки немирно и угрожающе и сел обратно в деревянное кресло. — А за стенами обители как?

— И родные кликали так же, — потупив очи долу, ответил чернец.

— А бабы?

— Я обет дал. Отпусти меня, боярин. Господом Богом клянусь, ни в чем я не повинен. Отпусти!

— Ладно. Отпущу. Только признайся честно: что Курбским вез — золото или бумаги какие?

— Ничего не вез. Нет у меня ничего — ни в суме, ни за пазухой.

— А на словах? — хитро прищурившись, спросил Малюта.

Не обойти ему хозяина застенка. Не поднаторел малый в секретных забавах, которым предаются сильные мира сего, бахвалясь, что знают, как этот мир получше обустроить.

— Слов-то во мне понапихано много, — согласно кивнул чернец. — Куда от слов деться? Может, какое сгодится и Курбским. Однако ничего дурного в моей памяти не прописано.

— Посмотрим, — сказал Малюта, поднимаясь и нащупывая рукоять плети. — Посмотрим, из чего ты сотворен. И на чем слово твое держится.

Малюта, нащупав рукоять плети, замахнулся было на чернеца, но его отвлек скрип двери. Он оглянулся — на пороге возвышался государь.

Малюта отшвырнул плеть и преклонил колено. Клещ успел толкнуть чернеца в спину, и тот распростерся ниц, а сам Клещ согнулся в три погибели и чуть ли не уперся лбом в пол.

— Ну, слуги мои верные, — улыбнулся Иоанн, — здоровы ли?

— Слава Богу, — ответил Малюта, — слава Богу, пресветлый государь! Твоими молитвами!

Из-за плеча Иоанна выглядывал князь Афанасий Вяземский.

— Ведомо мне стало, — начал Иоанн, — что к тебе на допрос привели гонца из Троице-Сергиевой обители к Курбскому с последним напутствием обласканного мной иерея Максима Грека, который и по кончине не смирил дикой гордыни.

И внезапно то, чем собирался похвастать Малюта перед царем, превратилось в совершенно ничтожные и никому не нужные сведения, вовсе не требующие стольких усилий и хитроумных ходов, какие разметил Малюта. Иоанн весело смотрел в лицо ошеломленному хозяину застенка, любуясь достигнутым эффектом.

«Вот что значит русский царь!» — говорил пламенеющий взор из-под высоко выгнутых бровей. «Ах, дьявол! — мелькнуло у Малюты. — Ах, дьявол!»

Малюта подумал, что если дьявол и существует, то он перед ним сейчас стоит. Он не нашелся, что сказать Иоанну. И правильно поступил. Полное и безоговорочное признание превосходства — лучший путь к сердцу властелина. Да и что молвить, коли оно — превосходство — налицо!

«Не больно ты мне нужен! — кричал взор Иоанна. — Мне внятно все! Каждое твое движение, каждая твоя мысль для меня не секрет!»

Князь Афанасий Вяземский смотрел на повелителя в ужасе. Как он догадался? Откуда так скоро проведал? Кто донес? Неужели и за преданными слугами наблюдают? Не дьявол ли нашептал ему?

«На то он и царь, — решил Малютин помощник Клещ, — чтобы все знать и карать нас, рабов Божьих, согласно сему знанию». Некоторые начатки правильной юриспруденции не были чужды застенку Малюты Скуратова.

— Состоял при упрямом иерее, Савватий? — спросил чернеца Иоанн.

И имя сообщили! Ну, кто? Кто?

— Состоял. Не откажусь.

— Добро. Значит, бес тебя не попутал. К правде дорогу не запамятовал, — усмехнулся иронически Иоанн. — Поднимись, дай тебе в очи глянуть.

Чернец поднялся и прямо уставился на царя.

— Не робок! — тихо прошелестел Иоанн одними губами, едва ли не без участия голоса. — Как там живет да поживает Силуан? — поинтересовался государь, искоса наблюдая за онемевшими сподвижниками — Вяземским и Малютой. — Муж многоумный и опытный и в вере крепкий.

Силуан, или, как его еще называли, Сильван, — инок Троице-Сергиевой обители — начинал с места писца при Максиме Греке. Он знал все тайные помыслы прекрасного старца, знал и о его итальянских путешествиях, знал и об Иерониме Савонароле, рассказывал ему славный наставник о великолепном сказочном граде Венеции, где он занимался науками под руководстом Иоанна Ласкариса. Дружбой молодого Максима Грека гордился типограф Альд Мануций. В эпоху Ренессанса умели ценить человека не по возрасту, а по талантам.

— Скоро, очень скоро каторжный труд писца уйдет в прошлое, — пророчествал Максим Грек, ободряя Силуана, у которого на пальце правой руки образовалась от усердия кровавая мозоль. — Книга войдет в каждую избу, повсюду откроются школы, и ереси тогда уже не будет места на Руси.

Ни Малюта, ни Вяземский ничего не слыхали о Силуане и были немало потом удивлены ходом мысли царя. Малюта полагал, что подозрительный Иоанн прикажет вздернуть чернеца на дыбу, вырвать любое признание, которое припрячем до нужной поры, против Курбского, а самого чернеца велит бросить в темницу. Но что было лишним и непонятным для Малюты и даже Вяземского, то казалось необходимым царю. Между ним и Масимом Греком все-таки существовала какая-то мистическая связь. Ведь недаром юный Иоанн, несмотря на то что соборы 1525 и 1531 годов осудили Максима Грека почти как еретика, вменив ему многие тяжкие, хотя и мнимые вины, спас старца от гонителей, облегчил участь в разных монастырских тюрьмах и в конце концов позволил перевести под Москву, в Троице-Сергиеву обитель. Но теперь знаменитый затворник не интересовал царя. Он знал, что окружение Максима Грека в светской жизни не играет никакой роли. Однако ереси, столь распространенные на Руси, оказывают воздействие именно на светскую жизнь. История с Матвеем Башкиным и Феодосием Косым убедительно это подтвердила. А инок Отенского монастыря Зиновий, один из учеников Максима Грека, прославился своей борьбой против Башкина и его приятелей-еретиков. Каким же он будет правителем, если не каждую букашку использует во благо себе? Сегодня еретик какой-то купчик Башкин, а завтра — сам Зиновий или дьяк Нил Курлятев, который в рот Максиму Греку смотрел и из его рук питался. Возле Максима Грека терся и Курбский. От него усвоил чужестранные понятия и представления.

Силуан — грамматик, Дмитрий Герасимов и Михаил Медоварцев — толмачи и толкователи священных текстов, казанский архиепископ Герман и архимандрит Новоспасский Савва хоть и вдалеке от знаменитого затворника находились, а будто по подсказке того жизнь творили и себе подобных выкармливали. Вот и Андрей Курбский их гнездовья птенец. А князь, сила немалая, храбрый воин и не вор. За Курбского многие кричать будут. Он своеволен, обидчив, того и гляди за бугор убежит. Поляки да литовцы от князя, без ума.

— Вот какой круль на Руси нужен, — будто бы спорили на сейме ляхи, надеясь на скорые перемены в Московии. — Вот это будет круль!

Да и чем Курбский не король? Но Иоанн какой-то клеточкой мозга знал, что Курбскому здесь не править. Ни ему, ни таким, как он. Зараза, конечно, шла от Максима Грека. Чужестранец всегда останется чужестранцем. Ему Русь не дорога. Он ее во имя кажущейся истины затоптать готов. И Курбский ничем от строптивого старца не отличается. За ними нужен глаз да глаз. Впрочем, Максим Грек испустил дух, но Курбский с соумышленниками живы и действуют. А поимка чернеца Савватия тому подтверждение. Однако не хотелось Иоанну сразу переводить внимание Малюты и Вяземского на князя Андрея. Розыск можно пустить по другому пути, вместе с тем в уме держать не раз промелькнувшее и укрепившееся давно в сознании: Курбский изменник ему.

— Ну-ка, Григорий, узнай у Савватия, — и Иоанн кивнул на чернеца, — к каким писаниям Максима Грека привержен?

Малюта почувствовал дрожь во всем теле. Куда нам с Вяземским до государя?! Вот кто должен на Руси розыск вести. Никакой бы измены не существовало — с корнем бы враз выкорчевали! Если чернец обыкновенный лазутчик — тут пройдохе и край! Разве лазутчик писания старца знает? Да не в жисть! И без дыбы язык развяжет — одним кнутом припугнуть. Настоящий розыск ясного ума и неизмученного тела требует.

Малюта, однако, расправил плечи и схватил чернеца за грудки. Иоанн поморщился. Всему свой час.

— Ты слышал, о чем царю поведать надо? — спросил Малюта, отступая на шаг.