— А Казань? — наставительно напоминал Басманов. — Казань на загривке висит, как борзая у волка. Молод ты, Малюта, про то рассуждать, хотя действительно: куда ни плюнь — попадешь в немчина, а немчин, что жидовин, для русской жизни пагубен.

— Они возле князя Андрея так и вьются. Он к чужому привержен.

— Гудцов наших выпихивает со двора. Когда песни заводят — уши затыкает и морщится. А женкам худосочным платочком машет. Да все рыжим и каким-то кривоглазым. — И Грязной, тенью следующий за Малютой, сразу переводил разговор на женщин, без которых ни теплой мужской беседы, ни развеселой жизни не мыслил.

— Ну, подождите: доберемся до вас, — щерясь, грозил Малюта. — Доберемся. Но Ливонию раньше свернуть надо. Оттуда ползут.

— А Казань? — повторял с раздражающим спокойствием Басманов. — Когда тебя теснят спереди и сзади, не очень разгуляешься. Правда, Афанасий?

Князь Афанасий Вяземский не отвечал. Он вообще язык свой не утруждал, предпочитая действовать, а не толковать о пустяках, за что государь его начал давно к себе приближать. Басманов, тонко чувствовавший перемены в настроении Иоанна, быстро заводил дружбу с новым фаворитом. Вяземский слыл неглупым человеком, обладавшим большой выдержкой и сметкой хозяйственной. Твердость он не раз выказывал не только на охоте. В Воробьеве первым бросился на взбунтовавшуюся чернь. И молча метал людишек в разные стороны.

Сейчас за столом в доме Басманова Малюта отчего-то припомнил немчина Ганса Шлитте, который года три назад крутился здесь, в Москве, и даже государю наобещал с три короба. Тонконогий, как все иноземцы, с остренькой бородкой, он походил на какую-то экзотическую заморскую птицу. Толмач из Посольской избы, по прозванию Елизар, часто Шлитте переспрашивал: то ли словцо заковыристое плохо разбирал, то ли вообще с трудом понимал речь тихую, уклончивую и уснащенную всякими дополнениями.

От Елизара и проведали про этого самого Шлитте поподробнее. Кремлевская стража — народ любопытный, недоверчивый. А с немчином воинников пять ломилось в царевы покои. Воинники в латах, шлемы, оперенные разноцветьем, накидки бархатные. Басманов приказал пустить. И князь Андрей Курбский тут как тут. Он всегда при иноземцах. Чужое милее своего. Не Малютой замечено.

— Про страны дальние брехал. Сам родом из Саксонии. Императора Священной Римской империи Карла Пятого первый друг. От императора всего и добивается. Государь зодчих просил прислать, оружейников, лекарей, аптекарей, звездочетов и даже корабельного мастера, чтобы большие лодки строить.

— Деньги просил в задаток, — сказал опытный пушкарь Матвеев. — Сулил много.

Пушкари золотом более иных воинов интересуются. Им порох нужен, повозки, лошади.

— А вот и нет, — отрезал Елизар. — Он от чистого сердца предлагал, раз такое дело! Только вы, дескать, со мной противу турок пойдите.

Толмачи к чужестранцам приверженность имеют. Кто за подарки, а кто и просто.

— А какое такое дело? — всполошился Матвеев.

— Да такое! Река в другое русло поворачивает — и мы с ней!

— В какое русло? — опять подозрительно спросил Матвеев, не разумея тонкого дипломатического намека.

— В новое, — засмеялся Елизар и, махнув рукой, пошел в дворцовые сени, не оглядываясь на слушателей.

Малюта потом несколько дней оберегал Ганса Шлитте от любопытства толпы, близко видел, как князь Андрей чуть ли не в обнимку с ним ходил, пировать к себе в дом приглашал и расспрашивал про жизнь саксонскую, польскую и литовскую. Ганзейское недоброжелательство ругал и утверждал, что русский боярин да вдобавок князь с давних лет имеет право жить, где ему заблагорассудится, и отъезжать прочь из Москвы и от государя волен в любое время.

«Ну, нет, — думал Малюта, — шалишь! Где заблагорассудится! Ишь ты! А служба государева?! Боронить страну кто за тебя будет? Ну, нет! Служба государева ковы накладывает. И холоп ему служит, и боярин, и всякая тварь. И награду за то от государя имеет. Как судить да рядить и на кормлении сидеть, так местничают, бранятся и иногда спор кулаками решают: А коли не по их рылу и против шерстки — за забор глядят и другого государя ищут. Им плевать, что Литва поперек стоит и: русских купцов только что не убивает, но зато поборами разоряет, ежели вообще через себя куда-нибудь пропускает. Литва с Ливонией — что стенка с бойницами, через которые черные жерла пушек пристально и угрожающе смотрят. А Шлитте — тот вертлявый — и туда и сюда свистел и угодничал, а про свой карман помнил. Зачем ему, немчину, благоденствие народа московского?! Удивительно как-то!»

Нет, не любил Малюта иноземцев, невозможно, было за: что! «Ну, доберемся до них», — думал он, наблюдая из стрелецкого ряда, как государь в сопровождении митрополита Макария, попа Сильвестра, Адашева, князей Андрея и Романа Курбских, родичей дарицы Анастасии Захарьиных и Юрьевых, воеводы князя Александра Горбатого* Шуйского, Алешки и Данилы Адашевых и отца их Федора — окольничего, еще при великом князе Василии III при дворе обретавшегося, всходили на широкий деревянный помост у торга, где казнь воры и мошенники, гулящие девки и изменники государеву делу принимали и где не так давно исковерканное тело князя Юрия Глинского не день и не два валялось, непереносимую вонь издавая, пока окончательно не протухло, исклеванное вороньем. Народ тогда не молчал, как нынче. Вопил, ругательски ругался и приплясывал, и среди них бабы, какие и заголившись, разум потеряв от бражки и медовухи. Теперь народ утих, стоял недвижно и глазел на неисчислимую царскую свиту, отмечая про себя: кто рядышком, а кто обочь. И немчины тут же у помоста кучкой, и прочие чужаки с толмачами и слугами. Им любопытно и что строчить по вечерам набирают, а опосля с гонцами отправляют в ту же ненавистную Литву и беспокойную Польшу. Малюта видел, как Ганс Шлитте перед свечой сидел, носом в большие листы уткнувшись, затем, сургуча накапав, кольцо приложив и еще чем-то там помазав и огладив край, через поверенного своего Генриха высылал кнехтам, а те моментально на коней — и вскачь.

Как же до них доберешься, когда они из Приказной избы от Алешки Адашева не вылазят, будто веревкой кто их привязал к казначею. А Казенный приказ адашевский против Благовещенского собора, и частенько Алешка с попом Сильвестром посередке встречаются и, важно беседуя, к государю идут, а то и с Курбским в содружестве, с Юрьевыми или даже с Басмановым. А Шуйскими тут и не пахнет. И Глинскими тоже. Старое, видно, не воротится.

Старое Малюте не нравилось, однако и к новому он пока не прирос. Не верил во все происходящее. С дворцового крыльца толпа иначе выглядит. Попади Адашев с Сильвестром в водоворот, запели бы иначе. Малюта черни преграду постоянно ставил. Он норов ее хорошо изучил. И боярскую измену носом чует. Бояре с людишками что возжелают, то и сотворят. Да еще чужестранцы воду мутят, и такие их покровители, как Курбский. Алешка Адашев куда осмотрительней.

Берегись, царь! Не тех коней выбрал! Куда они тебя завезут?!

А возмужавший Иоанн высился на помосте и не улавливал подобных настроений, какие волнами накатывались не от одного Малюты, малозаметного стрелецкого начальника. Душа Иоанна парила в небесах. Прислушался он к Адашеву, прислушался к Сильвестру, да и митрополит Макарий собственное одобрение новым начинаниям молвил.

— Божий огнь разорил Москву, — едва ли не ежедневно твердил Сильвестр. — Наказание за грехи тяжкие ничем не смягчить, кроме дел добрых и разумных. Не надо войны, не надо крови. Надо град стольный в порядок приводить да хлеба побольше сеять. Рисуя перед тобой, государь пресветлый, картины ужасные, вовсе не желаю испугать тебя, как малое дитя. А хочу я просто показать меру гнева великого, который обрушится на любого, совершающего неправые поступки.

Иоанн нередко задумывался: зачем Сильвестр ему страшилы внятно рассказывает? Уж не грозит ли ему, как мамка пальцем непослушному дитяти? Ведь он и сам рад другим стать. И Анастасия ему поддержка.