Я отвернулся от него и пошёл к центру. Вдруг моё внимание привлёк необычный гул, это не было похоже на шум двигателя аэроплана, но я поднял голову. Высоко в небе блестела маленькая точка летательного аппарата, за которой тянулся шлейф дыма. Сперва мне показалось, что произошла катастрофа и двигатель загорелся, но ровный полёт аэроплана говорил об обратном. Проходившие мимо меня берлинцы не обращали внимание на небо, оно их не интересовало, если не было сигналов воздушной тревоги. Постояв минуту, я продолжил свой путь к Курфюрстендамм. На Кудамме людей было намного больше, прохожие собирались у радиоточек в ожидании экстренных сообщений, но по радио передавали только марши.

В кафе было на удивление пусто и никто не мог поделиться со мной новостями. Мне пришлось заказать у кёльнера чашечку кофе. Он здесь был натуральный, со сливками, но очень дорогой. Приготовившись растянуть эту чашечку на час-другой, я вытащил из кармана салфетку с записанными словами песни и начал по памяти подбирать музыку.

– Петя, что вы здесь пишете, надеюсь вы не собираетесь стать репортёром или это место заразно? – Урсула фон Кардоф, ведущая страничку моды в «Дойче альгемайне цайтунг», улыбалась мне своей дежурной улыбкой.

– Добрый день, Урсула, – я вежливо улыбнулся своей давнишней знакомой и сдвинул свою писанину на край столика. – Я жду ваших коллег, которые просветят меня о подробностях сегодняшних событий.

– Вы о войне? Я говорила о ней со своей подругой. О! Майн Готт, я вас не представила – она обернулась к стоявшей рядом с ней красивой девушке.

– Мария, позвольте представить, это Пётр Михайлов, он тоже русский эмигрант, а познакомились мы на берлинском радио, у Гиммлера.

Глаза Марии широко раскрылись и в них появился страх.

Мы с Урсулой засмеялись, переглянувшись:

– Нет. Не у того Гиммлера, у его брата Эрнста – главного инженера берлинского радио.

– Ну и знакомые у вас, – золотоглазая девушка фыркнула и бесцеремонно уселась за мой столик.

Урсула странно посмотрела на подругу и присоединилась к нам.

– Петя, а вы поэт – Мария внимательно читала мои записи на салфетке.

– Нет, я ассистент звукорежиссёра на УФА.

– Какой странный у вас слог, – она обворожительно мне улыбнулась, не обратив внимания на мои слова.

– Это так необычно – побледневшие листья окна зарастают прозрачной водой… Это ваше?

– Это не я, это песня. Я услышал её сегодня по радио из России, там ещё было что-то странное про какого-то премьера Путина и пробки в Москве.

Её улыбка завораживала меня.

– Ерунда, – Мария внимательно посмотрела на меня. – Такой песни не может быть в Советской России, вы поймали Харбин и речь наверное шла о премьер-министре императора Пу И.

Перевернув листок, она удивлённо подняла брови:

– Вы и музыку записали? Скажите, Петя, а вы умеете музицировать?

Тут я понял, что для неё я буду всегда только Петей, и наваждение спало с меня.

Петя, Петя-петушок… Золотой гребешок. Кажется, так маман мне пела?

– Да, я немного играю на пианино.

– Отлично, я сегодня приглашена к Бисмаркам и беру вас с собой.

– Кстати, а меня зовут Мария Васильчикова, а то некоторые забыли все правила хорошего тона! – девушка весело поглядела на Урсулу.

Озадаченное выражение лица Урсулы, не покидало её, на протяжении всего нашего разговора с Марией. Она даже не пыталась прервать свою подругу.

– Очень приятно, Пётр, – пролепетал я, пытаясь понять, в качестве кого или чего меня пригласили на великосветскую вечеринку. Мне было известно про сестёр Васильчиковых, но светские круги, где они вращались, были для меня недоступны.

Когда мы встали из-за стола, я положил рядом с чашкой серебряную монету в две рейхсмарки. Кёльнер улыбнулся и подмигнул мне, когда пропустив дам, я выходил из кафе.

С Урсулой мы попрощались у нависшего глыбой, мрачного здания издательства «Кениг».

Пройдя, квартал я обратился к спутнице:

– Мария, как вы относитесь к большевистской России? Я покинул Крым восьмилетним мальчиком и знаю её только по рассказам семьи.

– Знаете Петя, я тоже плохо помню Россию, но большевиков ненавижу. Из-за них мы потеряли свой дом, мой отец, как дикий зверь пробирался через леса, спасая свою жизнь – в её глазах появился лёд, когда она говорила о семье:

– Не знаю, как вы, но я считаю очень хорошей новостью, что Сталин и Гитлер сцепились друг с другом. Один из них уничтожит другого и сам потеряет все силы в этой драке.

– Мария, ведь это не драка, это – война! И тысячи людей погибнут в ней, – возразил я.

– А мне наплевать на других людей, – тоном капризной девочки ответила она. Красивой девочки. Очень красивой.

– Петя, ну что вы о политике, сейчас ещё ничего не известно, – Мария снова улыбнулась. – Вот пройдёт неделя и всё будет ясно. Мой знакомый из управления генерал-майора Вагнера, сегодня утром сказал, что война закончится, самое большее за два месяца. Вермахт даже не заказал зимнее обмундирование, а на складах нет масел для зимы.

Она снова превратилась в весёлую девушку, беззаботно щебечущую о предстоящей вечеринке.

– Петя, с вас закуски! Что-либо мясное, баварские колбаски или сало, фюрерпакеты не надо, там всё равно некому готовить, кухарка уже ушла. А я организую бренди, американское бренди, у офицеров генштаба уже изжога от французского коньяка, они слишком злоупотребляли трофеями.

Мы разошлись, договорившись встретиться у станции подземки.

Продовольственный вопрос за последний год сильно осложнил жизнь берлинцев. Карточки на хлеб, официальные нормы на мясо и двести грамм маргарина в месяц… Они только спасали от голода. А вот роскошествовать не давали.

После победы во Франции в Берлине возник чёрный рынок. Военные продавали привезённые из оккупированных стран продукты и фюрерпакеты – продуктовые наборы для отпускников. Крестьяне через маклеров торговали, утаенными от чиновников продовольственной службы, излишками. Если ты знал к кому и зачем обратиться, то найти килограмм отличной ветчины и три фунта копчёного с чесноком сала, было достаточно просто. Сотрудники УФА питались в столовых киностудии без продовольственных карточек и почти бесплатно, так что красно-чёрных хлебных карточек на обмен у меня было много, и через полтора часа я стоял с двумя бумажными пакетами в условленном месте, ожидая свою спутницу.

Мария появилась точно в назначенное время и, кивнув мне, начала спускаться на станцию подземки. Интересно, подумал я, русские в эмиграции быстро приобретают местные черты, пунктуальность в Германии, напыщенность в Англии и бесцеремонность в САСШ.

В дребезжащем вагоне метро мы молча проехали две остановки и вышли.

Выйдя из подземки, она снова окинула меня взглядом и произнесла:

– Я смотрю, у вас неплохой улов?

– Если знать рыбные места, улов всегда будет неплохой, – весело ответил я.

Помолчав минуту Мария, вновь обратилась ко мне:

– Скажите, почему вы живёте в Германии, а не во Франции? Ведь ваш отец был близок с Деникиным?

– Папа в генштабе занимался Австро-Венгрией и всегда мечтал побывать в Вене. В двадцать шестом году семья поехала в Австрию, и отец, по случаю, купил домик в Зальцбурге. Почему именно там? Мама очень любила Моцарта. Я поступил учиться в Берлинский университет, технические дисциплины здесь преподают гораздо лучше, чем во Франции или в Австрии…

Я так и не привык называть Австрию – Остмарк.

– А ваша семья так и живёт в Зальцбурге?

– Нет. После смерти мамы отец отправился к друзьям в САСШ и застрял там, после начала войны. Плыть через Атлантику очень опасно, а ехать через Советскую Россию он не может. Наш дом в Зальцбурге я сдаю, а живу и работаю здесь, в Берлине.

– Как хорошо иметь свой дом, – задумчиво произнесла Мария. – А наш дом захватили большевики, мама живёт в Италии, а папа лечится после перехода границы.

Вдруг Мария замолчала. Лицо ожесточилось:

– Мой кузен служил во французской армии и уже второй год в плену, а я ничего не могу сделать, понимаете, ничего!