Пару дней назад доктор Кукиль решил вывести меня в свет: представляешь, тот самый доктор Кукиль, который и вынес тебе окончательный приговор. Мне кажется, он понимает, что к нему ничего, кроме ненависти и презрения, не испытываю, но ведет себя так, будто ничего не произошло. Я почти уверена, что он не может не задумываться о той роли, какую сыграл в судилище над тобой, и о той весьма неблаговидной роли, которую продолжает играть и поныне, — вынужден играть, как он утверждает.
Он пригласил меня в какой–то боснийский подвальчик, а потом ему вздумалось тащить меня еще и на танцы. Разумеется, я отказалась. И спросила его, как он может танцевать с той, чей муж по его милости оказался в штрафном батальоне. Что он мне ответил, я уже не помню, да это меня и не интересовало — просто мне было тошно глядеть на его откормленную, лоснящуюся физиономию. Как тошно глядеть на все эти гладкие, ничего не выражающие лица кругом, лица тех, кто делает вид, будто ничего не происходит, будто ежедневно не гибнут сотни и тысячи людей, будто не существует узаконенного убийства миллионов и миллионов, будто нет войны и всех ужасов, которые она несет с собой. Раньше я думала, что этот человек способен хоть что–то сделать для нас с тобой, помочь нам. Сейчас я уже так не думаю. Понимаю, что с моей стороны было легкомысленно и безответственно принять его приглашение, но я все же спросила его, как ему удается сидеть со мной в этом погребке с таким видом, будто вокруг сплошной рай, потягивать вино, болтать о всяких безделицах, в открытую охмурять женщину, чтобы побороть ее ненависть к нему и овладеть ею, и это когда неправедное правосудие ежеминутно осуждает на муки и гибель десятки людей. И, конечно же, и на этот раз на его физиономии не отразилось ничего: она так и осталась бесстрастной, неподвижной, непроницаемой. Правда, после он признался, причем таким тоном, какой услышала от него впервые: я очень одинок по ночам. И сны мои отнюдь не всегда легки и прекрасны… А с какой стати, позвольте спросить? Может, все же сподобился почувствовать вину? Осознать ее?
Сама не знаю, как это произошло, но в ту секунду мне стало его почти жаль. Вопреки всему. Разве зря нас, женщин, упрекают в неразумности? Стоит нам усмотреть в мужчине некое тайное горе или даже просто беспомощность, как взор наш тут же замутняют слезы сострадания. И мы готовы помогать ему, поддержать его; даже не удосужившись спросить себя, а достоин ли он нашей помощи и поддержки. Общение с этим человеком ума мне не прибавило. Иногда я задаю себе вопрос, неужели он на самом деле так самоуверен и самоупоен, так независим и тверд, каким пытается подать себя окружающим? Или же это просто безликое орудие в руках сильных, человек, который не в силах отыскать выхода из тупика, в который его завели тщеславие, алчность, властолюбие и стремление ни от кого и ни от чего не зависеть? Как бы то ни было, какие мысли меня ни одолевали бы, главного я никогда не упускаю. А главное для меня: вытащить тебя оттуда и добиться хотя бы твоего перевода в обычные части. Нет, зря я себя укоряла: мол, я забываю о миллионах других женщин, чьи мужья сейчас на фронте. Я не хочу быть исключением, хотя я, как и любая другая женщина, страстно желаю, чтобы эта война поскорее кончилась и чтобы ты снова был рядом. Но я никогда не смирюсь с навешенным на тебя ярлыком уголовного преступника, потому что уверена, что тебя осудили только за твое стремление помочь другим. Должна сказать, что в последние недели я не сидела сложа руки. Я повторно проделала всю твою работу с грибными культурами. Все шло быстрее, чем раньше, — не пришлось повторять всех прошлых ошибок, отнявших у тебя тогда столько драгоценного времени. Мне удалось вырастить несколько культур актиномицетов. Сейчас я занимаюсь тем, что пытаюсь изолировать наших с тобой старых знакомых — загадочных «убийц микробов“. Когда у меня будет достаточно «актинового материала“, больше чем тогда, когда ты предпринял ставший роковым для тебя эксперимент на себе, то последую твоему примеру. Уверена, что на этот раз он окажется успешным, потому что тогда у нас с тобой не было достаточно материала для эффективной терапии. Я твердо знаю, что ты сумел открыть мощное средство против возбудителей инфекции, гибельной для сотен тысяч людей в условиях войны. И поверь, уверенность моя основана не на любви к тебе. Это было бы слишком примитивно. Я в этом смысле человек неподкупный. Но чем чаще я над этим задумываюсь, тем сильнее моя уверенность в том, что мы с тобой на правильном пути. И если мой эксперимент окажется удачным, то тебя непременно выпустят.
А в остальном все как прежде: бомбежки, страхи, длиннющие очереди у продуктовых магазинов, осунувшиеся, печальные лица, голод, безнадежность и жалкие остатки пресловутой «воли к победе“, которую обязана демонстрировать наша германская нация. Между тем, что ежедневно видишь своими глазами, и тем, что пишут в газетах и о чем кричит радио, — настоящая пропасть. А я по–прежнему люблю тебя и страшно по тебе тоскую. Эрнст, я ни на минуту не забываю о тебе, думаю о тебе постоянно. Мысли и воспоминания о тебе придают мне сил, помогают преодолевать беспомощность и отчаяние, нередко готовые утопить меня. Ох, если бы ты только был рядом, если бы я могла прикоснуться к тебе, погладить тебя, провести пальцем по твоей небритой и жесткой, как щетка, щеке. Раньше я терпеть не могла твоей рыжей щетины, а теперь… Можешь вообще поставить крест на бритье. Можешь разбрасывать одежду по всей квартире, оставлять недопитые чашки кофе где угодно, хоть на полу. Можешь вообще вести себя как угодно, меня больше не будет злить то, что злило раньше, только, пожалуйста, оставайся рядом, не уезжай никуда, мой Эрнст… Доброй тебе ночи!»
Восемь дней спустя после прибытия батальона на место до Орши добрался и госпиталь. Авангард составил Якоб Кроненберг с еще четырьмя солдатами. И сразу же отправился на поиски Эрнста Дойчмана. Ему было сказано, что Дойчман в составе 2–й роты находится под Горками. Явившись для доклада о прибытии к гауптману Барту, Кроненберг пережил небольшой шок.
— Хорошо, что медики наконец прибыли! Госпиталь будет располагаться в Борздовке, на берегу Днепра. Оттуда удобнее охватывать все роты батальона. Пока что у нас 17 человек убитыми и 36 ранеными.
Якоб Кроненберг покидал штаб батальона не в самом лучшем расположении духа. Он был весьма обеспокоен тем, что госпиталь решили разместить бог ведает где, а не в самой Орше. Впрочем, в глубине души он ожидал подобного — в конце концов, это все–таки штрафбат, — но когда его поставили перед фактом, Кроненберг расстроился вконец. Как только на следующее утро штабсарцт батальона доктор Барт на вспомогательном санитарном поезде прибыл в Оршу, Кроненберг незамедлительно связался с ним. Доктор Барт как раз дожидался транспорта, чтобы погрузить на него медикаменты, койки и другое госпитальное оборудование. Доктору Бергу все же удалось выбить себе ассистента, молодого младшего врача. Новичок был по специальности хирургом, но никакого опыта военно–полевой хирургии не имел, как и фронтового опыта. Чему удивляться — он был на должности ассистента в тыловом варшавском госпитале. Это был узкогрудый, ничем не примечательный человек, хрупкий, как девушка. Впечатление беспомощности усиливалось длинными ресницами и смущенным выражением лица. В общем, доктор Берген был не в восторге от своего нового помощника. В госпитале его присутствие почти никак не ощущалось. Лишь раз он решил выбраться из бесцветной анонимности. По пути на фронт они на один день задержались в Борисове. И на одном из городских перекрестков стали свидетелями аварии: грузовик, перевозивший боеприпасы, столкнулся с небольшим вездеходом. Из превратившегося в груду металла вездехода вытащили молодого лейтенанта, левая нога которого выше колена представляла собой окровавленные лохмотья. Из разорванной артерии ритмичными толчками хлестала кровь. И, надо сказать, новичок не растерялся: произвел ампутацию прямо там же, на перекрестке, рядом с искореженным вездеходом. И с того дня доктор Берген резко изменил к нему отношение, в душе восторгаясь находчивостью и собранностью новоиспеченного ассистента. Якоб Кроненберг вернулся из поисков грузовиков на оршанский вокзал. Санитарный поезд все еще стоял на запасном пути. Младший врач доктор Хансен — так звали ассистента доктора Бергена, — развернув в вагоне для перевозки скота импровизированный полевой госпиталь, занимался осмотром пострадавших от всякого рода несчастных случаев, произошедших в районе вокзала: ушибы, вывихи, растяжения связок, порезы и т. п. А штабсарцт тем временем пытался разыскать в здании вокзала ответственного дежурного по перевозкам. Вопреки своему в целом спокойному нраву, доктор Берген стал, что называется, качать права. В конце концов, мы на фронте, а не на курорте.
