И он пошел, настолько растерянный, что был совсем не уверен, идет ли он к выходу из города или же, наоборот, назад, в центральную его часть. Какое–то время он ходил туда–сюда, не зная, в каком направлении ему окончательно двинуться. Мысленно он пытался уверить себя, что будет только справедливо, — или, по крайней мере, ему тотчас станет легче, — если он вернется и перестреляет этих подонков. Там же, у костра. Зачем тратить время на офицеров, если есть эти четверо? Никто ничего никогда не узнает. Искушение было столь велико, что причиняло ему физические страдания. Он согнулся в поясе и топал ногами, чтобы согреться. Лишь наконец осознав, что понятия не имеет, где теперь их искать, он немного пришел в себя.

От отчаяния Кордтс издал негромкий рык. Он шагал весь день и всю ночь, он прошагал столько, что сумел почти избавиться от распиравшего его изнутри давления. Или же просто сумел позабыть о нем, пусть даже временно. И вот надо же было нарваться на этих мерзавцев. Он проклинал их за то, кто они такие. Однако куда сильнее он проклинал себя за свое собственное невезение, из–за которого это чувство вновь вернулось к нему. Пропади все пропадом!

Ему потребовалось несколько часов на то, чтобы найти дорогу назад к «Гамбургу», и к этому моменту ночная встреча почти забылась, превратилась в очередной малоприятный инцидент, этакий крошечный кусочек огромной, грозившей развалиться мозаики.

Сколько у них общего с их русскими собратьями! И у него самого, и трех миллионов таких, как он. Ружейные дула были нацелены им в лицо, ружейные дула были нацелены им в спины. Так было всегда.

Хазенклевер сказал ему, что либо он, либо Фрайтаг должен был остаться и сторожить припасы до тех пор, пока другие не пришли, чтобы забрать их.

— Да, ты прав, старик. Теперь, как я понимаю, уже поздно.

И он со злостью начал вываливать из карманов все, что смог забрать с собой, а потом просто стащил с себя шинель и бросил ее на пол со всем содержимым.

— Ты прав, поздно, — ответил Хазенклевер. — Из чего следует, что теперь нам всем предстоит голодать. Но ты, видимо, задержался там, чтобы набить себе брюхо.

— Задержался, а ты как думал? — бросил ему Кордтс. — И Фрайтаг тоже задержался. И Хейснер. И ты на моем бы месте.

— Верно. Но потом я бы остался, чтобы охранять еду ценой собственной жизни, чтобы остальные тоже могли утолить голод.

— Резонно, — ответил Кордтс. — Будь ты там, ты бы так и поступил.

Он искренне презирал себя за свою недогадливость. Так что в голосе его звучал не только вызов.

Хазенклевер устал. Несколько часов назад он уже отчитал Фрайтага, когда тот наконец вернулся в «Гамбург». Правда, он отправил нескольких солдат назад, но те так пока и не вернулись. Кто знает, возможно, в темноте они так и не нашли дороги до нужного места. И вот теперь он смотрел куда–то мимо Кордтса. Кордтс приподнял рукав шинели и отстегнул бронзовый знак.

— На, возьми его, — сказал он.

Хазенклевер растерянно заморгал. Машинально он протянул руку, но тотчас ее отдернул.

— Не смей мне его давать!

— Как хочешь, — ответил Кордтс. Он сжал знак в кулаке и пошел прочь.

Потом он столкнулся со Шрадером. Этот хотел знать, как там Крабель, но Кордтс лишь удивленно разинул рот. Кишки в его животе заворочались с огромной скоростью, как, впрочем, и извилины в мозгу, и вскоре он придумал правдоподобную ложь. Однако вместо этого он выдал нелицеприятную правду, а именно, что ему даже не пришло в голову проведать в госпитале Крабеля. Кордтс решил, что он самый настоящий самовлюбленный мерзавец, однако вместо того, чтобы устыдиться своего эгоизма, он почему–то жутко разозлился на Шрадера. Шрадер же с омерзением посмотрел на него и, не проронив ни слова, зашагал прочь.

Но уже спустя пару секунд Кордтс его догнал и стукнул кулаком по спине.

— А почему ты сам не напомнил мне?

Шрадер одарил его злющим взглядом. Впрочем, Кордтс сделал то же самое.

— Пожалуй, ты прав, — был вынужден признать Шрадер.

Наступило утро. Начинало светать, и вскоре стало понятно, что все уродливые тучи за ночь куда–то исчезли. Утреннее небо было голубым. Но затем небесный свод треснул, и на них сверху пролился огонь. Обстрел возобновился.

Русские сжимали кольцо осады. Перед окончательным броском явно получили подкрепление живой силой, артиллерией и бронетехникой. Само же наступление должно было начаться за две недели до Рождества. Шерер уже мысленно представлял себе, как они это сделают. Мелкие детали вырисовывались из донесений, которые он получал от фон Засса, который по–прежнему сидел в цитадели. Русские явно не собирались тратиться на мелкие, бессмысленные удары, как то водилось за ними раньше. Вместо этого они собирали силы, чтобы нанести один мощный удар. В течение того времени, когда они ожидали того момента, когда русский колосс придет в движение, донесения от фон Засса поступали уже не каждый час, а лишь несколько раз в день.

Правда, Шерер не сидел без дела. Ему было некогда думать о фон Зассе, который по–прежнему сидел в городе. Впрочем, так было с самого начала — давление на фланги, особенно вдоль железнодорожной насыпи, к югу от города, никогда не ослабевало. Теперь оба его полка, 257–й и 251–й, были брошены в бой и оба держались из последних сил. Думы об этом преследовали генерала с утра до вечера. В последние дни из Великих Лук приходили почти неотличимые одна от другой сводки («Бромберг» пал, «Штеттин» пал… «Гамбург» пал); им вторили другие — те, что поступали из окрестностей города: Горюшко пало, группа Майера уничтожена, те немногие, кому повезло остаться в живых, с трудом пробрались к своим и пытаются удержать железную дорогу; русские прорвали линию обороны в районе Ботово и у Чернозема.

Ему было нечего передать фон Зассу. Последние свои резервы он израсходовал, пытаясь удержать станцию Чернозем, примерно в пятнадцати километрах южнее города. Сюда пришлось перебросить даже часть солдат Волера, с тем чтобы хотя бы как–то закрепить линию обороны, с которой впоследствии попытаться организовать контрнаступление, а также обезопасить фланги. Чернозем, небольшая деревушка, почти такая же, как и Ново–Сокольники, была стерта с лица земли, однако линию фронта все же удалось стабилизировать в пятнадцати километрах южнее Великих Лук.

У себя в Ново–Сокольниках, или просто Ново, как солдаты привыкли называть этот крошечный населенный пункт, Шерер пытался быть в курсе того, чем занята боевая группа Волера. Помимо двух дивизий, которые им оставил фон Манштейн, в распоряжении последнего находилась также горная дивизия из состава корпуса фон Шевалери. Другое дело, что сражаться им приходилось практически голыми руками. Самое главное, у них почти не было бронетехники. Из 11–й танковой дивизии, которая в данный момент стояла в районе Витебска, где были сосредоточены крупные силы группы армий «Центр», выделили один батальон. Один–единственный, и тот не в полном составе (впрочем, на всю Россию не нашлось бы батальона в полном составе) — якобы тридцать танков, которые еще на ходу, а может, и меньше, кто знает. Волер и фон Шевалери договорились, что это куцее подразделение будет переброшено к Великим Лукам и возглавит собой контрнаступление, ибо в противном случае ни о каком контрнаступлении не может быть и речи. Однако даже самый неисправимый оптимист и тот наверняка усомнился бы в осуществимости этих намерений. Не дивизия, и даже не полк, а всего лишь один батальон. Какой военный гений — Наполеон или кто–то другой? — сказал, что победа всегда достается тому, кто умеет бросить в бой последний батальон. Как бы то ни было, последним он был для немцев, а отнюдь не для русских, у тех хватало и живой силы, и вооружений, чтобы противостоять планируемому контрнаступлению.

Печальную картину представить нетрудно: основная масса бронетехники ушла на юг вместе с фон Манштейном, те самые танки, которые так и не сумели снять осаду со Сталинграда. Кто знает, может, они пригодились бы куда лучше, если бы их перебросили на гораздо более короткое расстояние, сюда к Великим Лукам. Возможно, такая трагическая картина была угодна богам и тем, кто привык покоряться судьбе или же справедливости божьей. Тем не менее такой взгляд на вещи вводил в заблуждение, поскольку даже танки фон Манштейна на юге, посреди заснеженных равнин, были отнюдь не столь многочисленны. Их натиск был отбит на таких далеких подступах к Сталинграду, что триста тысяч солдат, что умирали с голоду в окруженном городе, лишь понаслышке знали об их приближении. Правда, в такой ситуации даже самые слабые слухи способны приобрести совершенно иные масштабы, вселить надежду в отчаявшиеся сердца. Увы, этим надеждам в считаные дни все равно суждено было разбиться вдребезги.