Величайшая трагедия — или великая удача для русских, ибо богам свойственно смешивать трагедию с элементами фарса — состояла в том, что резервы немецкой бронетехники в эти дни пребывали в самом жалком своем состоянии. Самой низкой точки падения они достигли еще предыдущей зимой — самой первой и убийственной, — и с тех дней производство танков и замена отслужившей техники новой так и не достигли своего прежнего уровня. На данный момент немецкие танковые дивизии представляли собой жалкие скорлупки, столь же хрупкие, какими они окажутся и в последние часы войны в 1945 году. В 1943 году производство бронетехники резко пойдет вверх, темпами, которые подарили войне еще два года, причем пантеон железных машин пополнился двумя бронированными убийцами — «Пантерой» и «Тигром». Но даже эти два бронированных хищника опоздали со своим рождением, и для фон Манштейна в заснеженных калмыцких степях, и для фон Паулюса и трехсот тысяч голодных душ, зажатых в тиски Сталинградского котла. Опоздали они и для Шерера в Ново–Сокольниках, и для фон Засса, и всех тех, кто, словно в капкан, был пойман в Великих Луках, этом старинном каменном городе.
Великие Луки были не более важны, чем предыдущей зимою Холм, мало кому известный, обезлюдевший город, расположенный среди лесов и болот, который удерживал крошечный гарнизон. В возникшей суматохе Шерер плохо понимал, что фон Манштейн взял с собой в южные степи практически лишь себя самого и свой штаб. Он отнюдь не перетащил вслед за собой критическую массу войск от Великих Лук. По большому счету он лишь взял на себя командование недоукомплектованными танковыми дивизиями, которые еще до него были сформированы в районе Сталинграда.
Во всей северной России, от Великих Лук до Ленинграда, немецкой бронетехники практически не было, как, впрочем, не было ее здесь и в предыдущем году. Штурмовые батальоны, такие же недоукомплектованные живой силой и вооружением, составляли основное ядро контрнаступления, спланированного еще в конце лета, — с его помощью надеялись оттеснить русских прочь от Великих Лук. Контрнаступление, которого так давно ждали. Которое так быстро сошло на нет и было забыто. На Шерера, который за все свое длительное пребывание на Восточном фронте почти не видел немецкой бронетехники, эти напоминающие рептилий бронемашины произвели немалое впечатление, тем более что они составляли ядро возглавляемого Волером корпуса. Танки в полном смысле этого слова были представлены в основном старыми моделями, причем нередко чешского производства, которые давно устарели, особенно после французской кампании 1940 года. Они были практически бесполезны против русских «Т–34» плюс к тому столь малочисленны, что их бесполезность была по–прежнему почти никем не замечена. До этого Шереру не приходилось видеть ни «Пантеру», ни «Тигра», ни даже модернизированную модель «Панцер IV», поэтому сравнивать ему было не с чем.
Вспомнили и о еще одной дивизии, 8–й танковой, что вот уже какое–то время томилась бездельем к северу от Великих Лук, — ее предполагалось задействовать в дополнение к группе Волера, которая двигалась с юга. Но что представляла собой эта 8–я танковая дивизия? Еще в предыдущую зиму она потеряла девяносто процентов бронетехники и так и не получила ей замены. На протяжении всего лета и осени эта дивизия стояла у Холма — да–да, того самого — и теперь имела в своем распоряжении несколько десятков бронемашин и полуисправных танков, которые командование намеревалось перебросить на юг к Великим Лукам, через топи и болота. Неужели, уповая на поддержку со стороны столь достославной танковой дивизии, Фрайгерр фон Засс заставлял бойцов «Гамбурга» всеми правдами и неправдами удерживать в своих руках мост через Ловать к северу от города? Возможно, что именно по этой причине. Однако этой горстке танков не суждено было подойти к периметру котла ближе, нежели на то расстояние, на котором располагался штаб Шерера в Ново–Сокольниках.
Нет, если на что еще и можно было надеяться, так это на группу Волера, которая двигалась с юга. У Шерера почти не оставалось времени на обдумывание решений. Нет, он только и делал, что думал все двадцать четыре часа в сутки, и его думы в конечном итоге приобретали вид приказов и директив, которые он отправлял вверенным ему полкам вдоль железной дороги или же фон Зассу в его цитадель. Если он и был недоволен тем, что не сможет лично возглавить пополнение, поскольку эта миссия поручена Волеру, то это длилось лишь несколько минут. Душе боевой группы на протяжении ста пяти дней у Холма не суждено вторично стать душой боевой группы, на сей раз у Великих Лук. Шерер не сомневался, что обязан помочь фон Зассу всем, что только в его силах. Однако теперь все зависело от Волера. Шерер же слишком устал и потому почти не думал о том, как будут дальше развиваться события и в чью пользу они обернутся. Время от времени он представлял себя в роли командующего пополнением: вот он входит в цитадель или в здание Войлочной фабрики, вот он протягивает фон Зассу руку, а если позволит ситуация, то даже обнимает его, как когда–то солнечным зимним дней обнимал капитана Бикерса во дворе ГПУ. Правда, эти мысли, от которых его охватывало смутное волнение, возникали в сознании лишь на считаные мгновения, после чего исчезали, растворялись в череде событий, которым не суждено было свершиться.
Его поставили под командование Волера, но даже в таком качестве он не будет принимать участия в боевой операции. По большому счету он все еще действовал независимо, словно ему принадлежала некая отдельная боевая вселенная. Точнее, использовал всех до последнего солдат 257–го и 251–го полков, все имевшееся в его распоряжении оружие для того, чтобы удержать контроль над железнодорожной веткой. Эта небольшая его вселенная требовала все новой и новой крови, новых боеприпасов, и когда он выезжал туда с инспекцией, то один только вид этой полосы, на которой застыли подбитые русские танки, погружал его в уныние. Но еще в большее уныние приводили его собственные солдаты. Они были на исходе сил и производили куда большее унылое впечатление, нежели при Холме в прошлом году. Он разговаривал со своими бойцами с той же недовольной решительностью, в которой, однако, не было никакой уверенности в собственных силах.
И дело не в том, что ему не хватало этой уверенности, он просто не любил выставлять ее напоказ в разговоре с офицерами или солдатами. Ситуация была жестокая, и потому излишняя уверенность внушала сомнения, а уж слова о ней тем более. По своей природе он был оптимист, однако этот оптимизм не имел никакого отношения к войне, как и к его взглядам на положение вещей в мире. Это было нечто такое, с чем он родился, или же приобрел в юношеские годы, под влиянием одному богу известно чего, еще будучи юношей. Возможно, то было следствием нежной любви и заботы со стороны матери и отца, хотя и это не более чем предположение, потому что как можно достоверно рассуждать о том, что было более полувека назад. Генерал может быть оптимистом в том смысле, что привык отдавать безоговорочные распоряжения, но есть и другой оптимизм, когда человек уверен в том, что делает, и никто не способен поколебать эту его уверенность. В Шерере была малая толика первого и изрядная доля второго. Однако в целом его оптимизм проистекал из «светлого взгляда на мир», как то принято говорить, который непонятно, по каким причинам, свойствен тем или иным людям, независимо от времени и обстоятельств.
На протяжении всех ста пяти дней у Холма Шерep буквально лучился этим простым, естественным, как дыхание, оптимизмом. Скольких он поддержал, скольких успокоил, в скольких развеял страхи, причем многие даже не заметили, как это произошло. Как будто весь ход тогдашних событий, месяц за месяцем лютых морозов, был чем–то простым и обыденным и непременно должен был привести к чему–то светлому и хорошему — по крайней мере, для тех, кому посчастливится выжить. У Холма были те, кто работал бок о бок с Шерером день и ночь, и они наверняка считали его человеком наивным: ведь в таких безнадежных обстоятельствах, как эти, только наивный человек будет постоянно храбриться. Были и те, кому в большей степени импонировал скептицизм Мабриуса, второго после Шерера в командной вертикали. У этого коренастого полковника опыт пребывания на передовой по сравнению с Шерером был гораздо богаче. Нет, Мабриус не страдал пораженчеством: просто он видел вещи такими, какими они были, и при Холме многие шли в бой с куда большим воодушевлением под его суровым, неулыбчивым взглядом. Да и как еще можно было смотреть на мир в той ситуации? Потому что в таких обстоятельствах, и даже в лучших, наивный, оптимистичный взгляд на мир становится невыносим.
