Когда подводятся итоги жизни в лесу или когда человека у нас представляют другим, то первое, что говорят, — «в скольких лосях или медведях он участвовал», то есть сколько лосей и медведей значится на его счету. Лось — характеристика лесной удачи, умение знать след, место, быть в лесу как дома. Медведь — оценка мужества, отваги, настоящих мужских качеств.
У Виктора Герасимова много лосей, много и медведей… Коренастый, посматривающий на незнакомого чуть–чуть исподлобья, но не вприщурку, а открытыми добрыми глазами. Широкий, добродушный рот, твердая, но тяжелая походка, умение делать добро и оказывать знаки внимания незаметно.
За праздничным столом Виктор обычно долго молчит и внимательно прислушивается к окружающим. Тогда он кажется скрытным, суровым. Кажется, оброни слово — и тут же встретишь неукротимую ярость подвыпившего смурного мужика. Но вместо ярости этот человек отвечает на твой неосторожный поступок потоком историй, сказок. Кто‑нибудь тут же вытаскивает недавно купленное ружье, и Виктор как самый большой знаток оружия проверяет его качество по соломинке… Соломинка кладется на ствол, и все собравшиеся внимательно следят: как повернется, как ляжет она?
Соломинка легла правильно — вдоль ствола. Ружье вроде бы хорошее. Нет, его не проверяют дальше, на выстрел, не чудят «у праздника», не пугают под пьяную руку людей. Чудить и стрелять в гостях может только Васька Герасимов, но даже этот балагур и не всегда ограничивающий себя человек умеет при случае искупить свою вину так же поспешно, как сделал это однажды Виктор…
О вине и о законах стакана в лесу я расскажу ниже. Но вино было пито и в тот раз, когда Виктор бегал за самоваром… То ли после дров, то ли еще после какой тяжелой работы, чтобы с аппетитом поесть, Виктор выпил стакан крепкой русской водки. Стакана оказалось мало. Но жена не поняла крайней необходимости снять напряжение труда, снять сегодняшнюю усталость, чтобы уже назавтра снова пойти рубить просеку, уйти не на один день в тайгу, куда брать с собой вино просто нельзя… и Виктор, как скажут, заспорил с женой.
Без крика, без бранных слов он попытался доказать свою правоту, но для доказательства, к сожалению, потребовался самовар… Новый блестящий самовар разлетелся об пол. Все сразу встало на свое место, кроме недавнего приобретения… Вину надо было исправлять. И Виктор, взяв деньги, отправился покупать новый самовар.
Дело было к вечеру. До закрытия магазина оставалось не так уж много, и Виктору пришлось поторопиться, тем более что провинившегося отделяло от магазина расстояние в двадцать километров… В этом магазине самоваров не оказалось. Преодолены очередные десять километров, и наконец желанная вещь в руках. Обратная дорога в три десятка километров показалась легче. И вот самовар уже на столе, на месте разбитого…
Старый самовар почти забылся, только иногда о нем с иронией упоминает жена, и тогда Виктор смущенно помалкивает… А в остальном? В остальном к Виктору может быть только одна «претензия» — этот человек ненавидит ложь, и упаси бог встретиться лжецу с Виктором на лесной тропе…
Иван Михайлович. Друг, учитель, мастер на все руки. Вместо ноги — протез выше колена. Фабричные протезы не признает — делает сам: один — чтобы удобно ходить по болотам, другой — чтобы ладно надеть лыжу. И вечная и, пожалуй, неосуществимая мечта иметь рядом с собой настоящую собаку… Собаки есть всегда, но — увы! — не те, хотя и называет их Иван Михайлович кличками, которые должны были бы носить его воображаемые псы… Последнюю собаку старик назвал Тигрой. Но Тигра рядом с Иваном Михайловичем не дотягивала даже до тигренка. Нет, она смелый и умный охотник, но рядом со стариком теряется, не выдерживает суровой жизни хозяина. И, видя печальную морду животного, не сумевшего утянуться за человеком, я много раз с опаской представлял себе судьбу той женщины, которая верно и старательно была рядом с этим неудержимым человеком… Мои опасения не позволяли спросить самого Ивана Михайловича о его семье. Я видел только его дочерей, крепких молодых женщин, умеющих быть и любящими женами, и нежными матерями. Эти женщины могли в любой момент снять городское платье, обуть старые сапоги, надеть поношенные ватники и отправиться к отцу через завалы и болота, отправиться даже ночью, чтобы принести из тайги рыбу, наловленную стариком. Дочери могли пойти в отца, а жена?.. И ют письмо, откровенное, бесхитростное письмо — весть о себе. В письме сообщалось, что зима была неудачной, опять болела жена, да и сам он немного прихворнул, а поправиться еще не удалось — жена болела тяжельше, и «пришлось не полежать»…
За этим «не полежать» стояло многое. Не полежать человеку, думающему о жене, — это взять на себя корову, овец, печь, хлеб, кашу, суп и все прочее несложное, но вечно беспокойное деревенское хозяйство… Доить корову, ухаживать за больной женой — и это рядом с бесконечной мужской гордостью от пройденных удачно дорог, от бессчетных побед над стихией и зверем… А может, и нет, и не было никогда гордости даже у бывшего сплавщика, которому всегда поручалась самая искусная и опасная работа — разобрать затор.
Затор разбирают по одному бревну, и не дай бог находиться в это время наверху, на заторе (разбирают снизу, там, где вольная вода, растаскивая багром по бревну)… И вот затор задышал, двинулся, рухнул в воду и понесся вместе с бешеной весенней лавиной, грозя догнать, смять, уничтожить человека, стоявшего только что под самым затором. Но человека уже не догнать — он уже далеко и, стоя на бревне, балансируя багром, уплывает впереди несущегося леса…
Уплывать приходится долго, не один километр, не один день кряду приходится знать мокрые ноги и бешено несущиеся бревна. И ни один из этих людей никогда не чувствовал невыносимости обстановки, от которой поскорей хочется уйти… Люди уходили от трудной работы на сплаве только по окончании труда, после крепкого праздника, который как‑то компенсировал усталость холодных и горячих недель и помогал сдавшим было силам, силам, рассчитанным только на время сплава, снова собраться и привести человека домой, когда этот дом был не очень близко…
Забыта усталость, забыты трудности, отпущены пустые обиды на соседа — и снова крепкая птичья стая готова дружно и верно идти в новую дорогу, будь то земля, пожар или общая беда, вынести которую вместе со всем народом ушли резкие мужики в сорок первом с берега Домашнего озера…
Где‑то там, на далекой северной границе, на самом краю родной земли, среди камня и кривых сосен, встал с винтовкой наперевес и Иван Михайлович. Отступать в нашем лесу никогда и никого не учили. Не вспомнил этого неверного слова бывший искусный сплавщик даже тогда, когда после очень тяжелого удара он снова пришел в себя и увидел вокруг людей в чужих шинелях.
Встать и встретить грудью врага Иван Михайлович уже не смог — встать на землю и опереться о нее было нечем, — и он, теряя кровь и последние силы, остался упрямо лежать на своей земле, как лежит на своей таежной тропе страшный в предсмертном гневе могучий медведь, встретивший вдруг последнюю пулю. И как часто этот предсмертный гнев возвращал хозяину тайги и силы, и даже жизнь, когда конец, казалось, был совсем рядом.
Наверное, тяжелораненый не сразу заметил тогда, как чужая рука потянулась к его пилотке. На пилотке была звездочка, простая солдатская звездочка, о которой обычно не очень часто вспоминают среди многих фронтовых забот. Но сейчас звездочка ожила — это была его земля, его дом, его Домашнее озеро. И к этой родной земле, к дому, ко всей его жизни, посмеиваясь и что‑то весело бормоча на чужом языке, протягивал руку чужой человек.
Рука таежного охотника была сильней. Сейчас это было его последнее оружие, и он, чуть приподнявшись, отшвырнул рукой врага.
Потом — злобный взбрех чужого пистолета и темнота… Пуля пробила голову, и никогда не заживающие шрамы сквозного ранения, как глубокие тески на еловых стволах, остались на всю жизнь.
Жизнь ему вернули какие‑то добрые люди — его не швырнули в глубокий ров, не закопали, а выходили… Потом выхаживала тайга. Вот она, рядом, эта тайга, отпустившая вторую жизнь человеку, который где‑то там, далеко, на самой окраине нашей земли, на далекой северной границе, среди камня и кривых скальных сосен встал навстречу врагу с винтовкой наперевес…
