Наверное, после моих рассказов о животных, после разговора об озерах, болотах, о промысле и просто о погоде этот неожиданный экскурс в личные переживания может показаться странным. Нет, я не прервал повествование о жизни в лесу, я вспомнил законы этой жизни, законы откровения, чистого сердца, вспомнил умение знать тревоги соседа — и вспомнил только для того, чтобы лишний раз объяснить те пути, которыми внешне суровые, молчаливые люди приходят к умению добро жить не только сами с собой.
Доброта рождается из умения думать о соседе. И этим соседом может быть в лесу и озеро, и медведь, и волки, и просто человек, с которым сошелся ты в охотничьей избушке. И пусть не всегда твоя доброта обернется для тебя успехом, пусть не всегда твоя забота оплатится встречной заботой. Да в конце концов доброта Ивана Михайловича, дедки Степанушки, Петра Мушарова, Виктора и даже Васьки никогда не знала за собой корысти и расчета. Быть внутренне добрым, уметь забывать обиды, прощать многое — это тоже было правилом, не последней чертой широкого резкого характера, который рядом с добротой оставлял за собой право выложить на стол все обиды.
Глава двадцатая
ОДИНОЧЕСТВО
В озеро только что упало отжившее свой век дерево. Голос упавшего дерева жил долго, ему не давало остыть эхо, многократное таежное эхо, что всегда ждет и жадно ловит каждый звук… О чем и о ком заботилась моя память за секунду до упавшего дерева, о чем молчал я уже не первый день… Но пришло эхо, обернулось несколько раз над озером и коснулось меня тревожным беспокойством. Последний далекий перекат таежного шума вдруг прозвучал для меня голосом человека, идущего сюда по лесной тропе… Человек еще далеко, но уже есть, уже дал о себе знать… Наверное, тогда я мог бы поклясться, что в тайге кроме меня был еще кто‑то… Наступил вечер, ночь, но ожидание встречи не покидало меня, и я все так же продолжал ждать, что вот–вот треснет сучок под каблуком сапога и почти тут же раздастся стук в мою дверь…
Кто и зачем должен был прийти тогда ко мне в избушку? Какое это имело значение? Тогда просто хотелось видеть радом другого человека, слышать его голос, видеть его, пришедшего оттуда, от людей, и даже ловить себя на мысли, что без конца исповедуешься почти незнакомому… А потом ты снова замолчишь и будешь наслаждаться человеческим голосом, слышать, бережно воспринимать каждое слово и находить в этих знакомых, простых звуках что‑то новое, необычное… Может быть, эта необычность обычного, открытие известного каждый раз снова при встрече с людьми после долгого одиночества и объясняют состояние человека, только что вышедшего из леса…
…В дороге человек торопится. Не задерживаясь, минует трудные болота. Но вот Менев ручей, последний ручей перед людьми…
Вот первые следы, следы сапог, подбитых Аркадием Кушаковым, — это его сын, старший сын всего день назад был у Менева. Вот женская поступь, легкая, плавная поступь, — женщина шла без ноши. И рядом с этим следом прихрамывающий след старика… Еще немного, и в конце лесной дороги засветится, появится дом Ивана Палашина. Все близко, недалеко, казалось бы, надо торопиться, но человек, вышедший из леса, почти никогда не торопится после Менева ручья.
За Меневым остается один мир и начинается другой. Ты покидаешь старый и вступаешь в новый, вступаешь не очень решительно, не очень твердо, но добро и приветливо к каждому встречному. Ты перешел рубеж, ты видишь людей и всем им, и твоему новому и особо дорогому после долгого одиночества миру людей говоришь: «Здравствуйте…»
Не знаю, может быть, именно так и появился в лесу обычай здороваться с каждым встречным, но я никогда не задумывался над истоками этого правила, когда сам приходил к людям, когда был рад первому следу человека и когда всем хотел передать свою радость встречи с людьми простым «здравствуйте…».
Конечно, мне отвечали, звали в избы, спрашивали, как «сошел дорогу», и, пожалуй, эти раскланивания, «здравствуйте» и простые теплые улыбки могли показаться заезжему человеку чем‑то странным, если не сказать большего — блаженным. Но это была всего–навсего радость возвращения к людям после соседства с лешим, возвращения от своего собственного молчания, радость и вновь оцененное счастье называться человеком и жить рядом с людьми…
Кстати, о лешем… В лесу о нем положено вспоминать после чая за папиросой, когда больше уже нечего вспоминать. Осторожно, не слишком громко перебираются все слышанные от других истории, все неясные до конца случаи, а потом, как правило, касаются и того лешего, которого, «честное слово, видел сам…».
Мы возвращались домой с отхожего озера. Старик брел сзади. Наша дорога началась давно. За плечами было много ночей в курной избушке, много дней волны и ветра и совсем мало рыбы. До лодок, оставленных на Домашнем озере, было еще далеко. Над тайгой прокатывались злые порывы ветра. Такие порывы глубоко и неверно терзают воду, мешают веслу, а в темноте могут швырнуть через низенькие борта лодчонки не одну тяжелую волну. Мы устали и очень ждали тихую ласковую воду нашего Домашнего озера. Ночь уже собиралась опуститься на ветви елей, опуститься низко и темно, как всякая сентябрьская ночь Севера. Давно расползлись по еловому острову сумерки, еще немного — и они выберутся оттуда и зальют серым, слепым туманом–мглой болото. Болото сейчас начнется редкими сосенками и тяжелым, глубоким торфом… Мы остановились покурить. Старик стоял сзади, и я хорошо чувствовал на себе его осторожный взгляд.
Осторожный взгляд, именно осторожный, а не просто взгляд тебе в спину, — это было лесной наукой, которую усвоили чувства человека, желающего знать больше и дальше. Различать осторожные, внимательные, злые глаза, уметь по этим глазам предвидеть опасность или удовольствие встречи с обладателем взгляда — это чувство, это умение, степень этого умения и определяют успех, успех охотника, успех лесного старателя или человека, решившего поближе познакомиться с животными. Эта наука подвела меня в день приезда в Москву и помогла тогда, у края Сокольего болота, узнать тревоги и опасения старика.
Тогда, на краю Сокольего болота, очень хотелось домой, в тепло избы, к чаю, к сухому белью, хотелось, чтобы остаток пути оказался полегче, чтобы не было ветра и волн на Домашнем озере. Наверное, этого же хотел и старик, но о своем желании мы только молчали. Но вот старик попросил спичку. Спичка вспыхнула рядом с коробком и тут же погасла… «Негоже курить, не хочет он, чтобы курили…» Я слышал эти слова, слышал просто так, не уточняя, кого имел в виду старик, кто не хочет, чтобы мы курили, но все‑таки убрал коробок и погасил свою папиросу о ствол елки… «Сейчас смотри, если покажется впереди, то путь станет легким, без ветра, а если поперек двинется — до дома далеко…» Я молчал, посторонне слышал старика, но тут же начал чего‑то ждать. Глаза остановились на сосенке. Тоненькая, кривая сосенка зашевелилась, и вместо нее почудилась мне сгорбленная фигура невысокого человека. Человек был в рваной одежде, в рябушках. Я не видел его лица. Человек медленно проплыл впереди нас по болоту и не пересек дорогу. Я проводил его глазами, достал папиросу, закурил, и мы тронулись дальше… Домашнее озеро действительно встретило нас тихой волной и почти без ветра. Мы быстро добрались домой и долго пили густой горячий чай…
Своих леших я обычно вспоминаю в избушке рядом с жаркими углями, что оставались после вечерней печи. Не так уж редко в это время разгуливал за стеной упрямый осенний дождичек. Ему обычно отвечала встревоженным голосом тайга. По тайге прохаживался беспокойный ветерок. И если закрыть глаза, забыть печь, угли, кружку чаю, тетрадь дневника, то можно было представить, что вокруг избушки кто‑то долго и настойчиво выхаживает, кто‑то покачивает сухую березу, плещется около моей лодки, потом скребется в дверь и длинными сухими пальцами постукивает в окно… Наверное, все это можно было представить, если не верить себе.
Впоследствии я узнал еще нужное чувство погоды, которое приходило сначала из горького опыта, научился чувствовать, как скажут старики, рыбу, знать взгляды животных, знать, кто и зачем был в моем лесу, что сдвинули с места мыши и далеко ли от дома ходит сейчас медведь. Эти чувства никогда не подводили в лесу, они помогали и среди людей быть внимательным к другим. Но не только умение оградить себя от неприятностей, не только способность расширить приходящий поток информации об окружающем или умение ценить просто стакан чаю, просто «здравствуйте», просто теплую улыбку или добрый взгляд приносило с собой лесное одиночество и долгое вынужденное молчание с самим собой. Лесное молчание, внимательное, пристальное молчание к себе и к окружающему позволяло человеку глубже увидеть обычное, найти интересное в простом и таким путем победить, казалось бы, неизбежное падение в область инстинктов, когда за долгие месяцы не приходило со стороны никакой духовной пищи.
