Такая неудачная вершина уже пропадала для дальнейшей ловли. Я ехал к следующему затонувшему дереву, и все повторялось точь–в–точь. А в это время Василий Герасимов из‑под каждой вершины вытаскивал на свою палку не одну приличную щуку…. День, другой, третий — измотанная завалами «изящная» снасть оставалась дома, а я начинал с успехом облавливать вершины той самой несуразной удочкой, которую совсем недавно вслух называл дубиной. Короткая, крепкая дубина не позволяла рыбе скрываться в завале, она, как рычаг, останавливала любую щуку и, не дав ей опомниться, доставляла ее в лодку.

Я признал прочную короткую снасть для ловли на живца, но продолжал упорно отказываться от толстого крученого шнура для дорожки и ловил на свою леску. Ловля проходила около тех же самых затонувших вершин и требовала от рыбака большой оперативности. Эта оперативность обеспечивалась твоей энергией и значительным запасом лески, который попросту выкладывался на коленях. Леска не всегда оставалась лежать неподвижно ровными кольцами, она сползала, кольца путались, и не раз мне приходилось поминать свою снасть крепкими словами. С толстым крученым шнуром получалось намного проще: он лежал на коленях ровными, упругими кольцами и никогда не путался. Шнур понравился, и я туг же пошел к старику…

В конце концов с лесками все обошлось благополучно, я отделался легким позором, никто не упрекал меня вслух, а, наоборот, все старались принять деятельное участие в «модернизации» моей снасти.

Гораздо хуже складывались у меня отношения с Чертушкой. Чертушка на Верхнем озере упорно отказывался меня принимать.

Сначала «хозяин» водоема встретил нового рыбака по–царски щедро. Я подсчитывал добытые килограммы и проектировал еще более внушительные уловы. Но дедка Степанушка в самом начале остановил мое не в меру разгорячившееся воображение. Посмеиваясь в усы и бороду, старик объяснил мне, что Чертушка еще не разобрался, кто и зачем наведывается в тайгу. Уже сегодня ночью он соберет общее собрание и объявит всем–всем, что на озеро пришла беда. Беду следует избегать, но в то же время надо попробовать и откупиться от назойливого человека. Сегодня ночью рыбы бросят жребий и выберут тех, кто завтра обязан попасться на мой крючок. С каждым днем размер дани будет сокращаться: сначала девять щук, потом шесть, потом только три, а дальше Чертушка совсем отвернется от рыбака. И тогда на озеро можно не ходить: надо дать озеру отдохнуть, а Чертушке — успокоиться…

Из трех порций дани дедка Степанушка ошибся только в одной: только последний раз Чертушка подвел старика, и вместо нареченных трех я принес всего лишь две щуки. Дедка больше не повторял мне свою науку, а я продолжал бесцельно ходить на Верхнее озеро.

Знать одно поражение за другим становилось все неприятней, и я стал внимательней присматриваться к дру–гим рыбакам. Сам дедка ходил на Елемское озеро подряд только два дня, но в эти дни всегда возвращался с хорошим уловом. Остальное время, когда дедкин Чертушка отдыхал, старик путешествовал к малым ничейным озерам или покачивался в лодчонке на волнах Домашнего озера. Точно так же вел себя и Василий: больше двух–трех дней он не задерживался нигде, и даже Иван Михайлович, разговаривать с которым о чертях было бесполезно, пропадал на своем Янцельском озере всего пять–шесть дней, причем два дня из них занимала дорога туда и обратно.

Я искал причину своих неудач, но пока ничего не находил. Оставить поиски и уйти было неудобно перед Иваном Михайловичем, Васькой и дедкой Степанушкой, которые больше всего ценили упорство и верность данному слову.

Я дал себе слово разгадать тайну отхожих озер. Но тайна по–прежнему оставалась только тайной, пока я ничего не мог объяснить даже себе самому и в разговоре с дедкой на всякий случай оставлял Чертушку…

Возвращаясь домой уже в темноте, я все так же видел тусклый огонек дедкиного костра и так же переживал очередную неудачу. Дедка приносил с костра уху и чай. Потом мы зажигали лампу. У лампы давно не было стекла, и она больше походила на коптилку. В избе было тихо и чисто от легкого воздуха. Не было в избе и комаров: мы редко топили нашу печь, и противные насекомые, любившие собираться на тепло, оставались за окном. По вечерам над тетрадью дневника я вспоминал прожитый день и крутил махорку. Дедка посасывал сахар и прихлебывал горячий густой чай. Иногда дедка как будто куда‑то исчезал, потом снова появлялся и снова долго рассказывал о лешем или Чертушке… «…А Он сидит и невесело так смотрит и ждет, что скажут… Ну прямо человек, только в волосах и не причесан…»

В избе почти темно. Тихие боязливые тени движутся по потолку. Тени живут помимо нас. Они дышат, ходят, добираются до дальних углов и там исчезают в темноте… И снова коптилка и дед кино лицо, тоже волосатое, тоже обросшее, и сказки…

А завтра снова лес, снова треск, стуки, выстрелы деревьев, снова крики ночных птиц, голос зверя и тяжелый плеск таинственной рыбы под глухим завалом, и снова я буду искать тайну отхожих озер. Конечно, я найду еще много доводов, что чертей никаких и нет, но снова вечером буду слушать старика и очень жалеть тех рациональных людей, которые поспешно разложат для себя наш лес строго по полочкам…

Наша тайга никогда не вела своей письменной истории. Наверное, это не нужно было людям, которые подчас уходили в тайгу от других людей, уходили к свободной сильной жизни. Но тайга знала и долго хранила каждый шаг каждого человека… Она знала, куда ходил дедка Корнилушка, где он обошел Могово болото, где встретил лося, где подвесил в елку то, что не смог унести сразу, где шел обратно и легкими тесочками охотничьего топора помечал путь к спрятанному от зверей мясу…

Дедки Корнилушки давно нет, но еще можно встретить на стволах елей у Могова болота чуть заметные тески и по ним попытаться разгадать тайну чьей‑то давнишней дороги. Тески могут рассказать и о самом человеке… Ровный тесок, чисто положенный на ствол, поведает о той уверенности, с которой человек шел в лес, поведает о ловкой, сильной руке, крепко державшей топор. Такая рука не скоблила елку, не торопилась и не клала тесок криво. Рука могла быть и бережливой — она не оставляла на дереве широкой раны, а только метила путь рачительной щербинкой.

Тески дедки Корнилушки давно заплыли смолой, они с трудом угадываются на еловых стволах, но даже и сейчас по ним можно рассказать, что старик хорошо знал лес и, прокладывая новую тропу, никогда не размахивал топором из стороны в сторону. Его тески лежали далеко друг от друга, казалось, что дедка мог обойтись и без них, но просто так, по привычке, оставшейся с самой первой тропы, все еще не забывал нет–нет да и коснуться лезвием топора еловой коры.

Легкая уверенность старика на тропе заставила меня по–другому посмотреть на тех остроумных лесных сказочников и балагуров, которые шуткой, а то и неожиданным действием скрашивали тяжелый труд в лесу или долгие зимние вечера в охотничьей избушке. Таких балагуров в лесу любили, им никогда не отказывали в равной доле промысла, но не отказывали прежде всего потому, что остроумные шутники умели и неплохо работать. И теперь, слушая лесные анекдоты, я приходил к твердому убеждению, что право на создание побасок и комичных историй получали только те люди, которые были с лесом запанибрата.

Сейчас в нашем лесу к таким людям, пожалуй, и принадлежит Василий Герасимов. В этом незаурядном человеке успех работы тесно переплетается с шуткой. Но шутка Василия никогда не заслоняла собой успех и, пожалуй, имела право быть только потому, что успех к Василию приходил много раньше, чем к остальным. Порой его шутки были несколько грубоватыми и даже обидными. Ему ничего не стоило в гостях спеть в лицо сидящему напротив человеку едкую прибаутку: «Взял Барончик в руки власть, стал в колхозе сено красть…» — когда герой устного творчества этого безусловно заслуживал. Герой мог возмущаться и даже пообещать свести счеты, но Васька, как правило, не унимался. И не унимался он прежде всего потому, что знал вокруг поддержку остальных гостей и свое неоспоримое преимущество перед вороватым «бароном».