Гон. Период гона. Ослепление. Горячие следы самки. Но гон не сейчас. Сейчас август, гон в мае—июне. Что видел у других? Бой лосей. Безумие. Страшно. Бык теряет осторожность — можно подойти и бить в упор. Но не показывайся… Как у медведей — до конца ли безрассудны?.. Все‑таки, наверное…

Медведица с медвежатами. Подход тот же, что и в случае яркого голода. Надеюсь на благоразумие, которое обязано предупредить безрассудство — не все же матери теряют голову при виде своего чада ревущим. Да я и не собираюсь расстраивать медвежат.

И, конечно, выстрел. Верю, что выстрел, боль после него, и не только свою, медведь помнит. Помнят выстрел и другие животные по ранам, по крику боли или предсмертному стону соседа. Соседом тут может быть и животное другого вида. Но медведь помнит выстрел чуть по–другому. Он силен, а сила требует отмщения, если выстрел не изуродовал до конца психику… Думаю, не сказки. Пока все.

Завтра я сделаю первый шаг туда, где перед большущим знаком вопроса стоят два не совсем обычных понятия: добродушие и доверие. За меня пока только рассказы, надписи на деревьях, мое ружье, остающееся в избе, и ни одного стреляного медведя на завтрашней тропе.

Сегодняшние следы уже лежали на тропе, и я еще раз убедился, что он выходит на прогулку не по расписанию. Кто он? Он не велик. Василий, пожалуй, выразил бы его солидность в пудах: «Медвежонок — пудов на пять». Меня же интересовал его характер. В следах не было последовательности. Если медведь все‑таки добирался до Первого Сокольего болота, то по ягоднику крутился бестолково: по старым следам, у объеденных кустов, вместо того чтобы пройти дальше.

Это животное, судя по всему, не задумывалось и обо мне, не искало встречи, а мои следы просто не замечало. Я подолгу ждал его у края болота, иногда слышал, но увидеть так и не удалось. Позже, изучив пути и время прогулок этого медведя, я пришел к выводу, что встретиться с ним на тропе так же трудно, как с человеком, который никогда не знает сам, что он будет делать в следующую минуту.

Но тропа к Верхнему озеру не сходилась клином на этом дурном существе. Первое Соколье болото оставалось за спиной, а за еловым островом начиналось новое болото — Второе Соколье, где проходила граница следующего медвежьего «дома». Еловый остров оставался «вспаханной полосой» даже при наличии достаточного соблазна: черничник, муравьиные пирамиды стояли нетронутыми.

Хозяин нового «дома» оставлял после себя неторопливые, солидные следы. Первый раз я старался не наступать на отпечатки медвежьих лап, но на следующий день новых следов на тропе все равно не было. Я отыскал их только в стороне — медведь обошел теперь уже мою тропу. Его угрюмая осторожность, недоверие чужому, но прежняя верность своему хозяйству вызвали меня на особое откровение — я дал медведю кличку. С тех пор от Второго Сокольего болота до Верхнего озера мы ходили по тропе вдвоем: я и Лесник. Он должен быть хмурым и неразговорчивым, этот Лесник. Пристальный взгляд–ожидание: что ты скажешь ему?

Но до разговоров было еще далеко. Лесник так же уходил от меня, роняя на белую глину тропы яркие следы — следы затекали водой на моих глазах… На обратном пути я снова видел отпечатки его лап, и снова они были проложены только–только: Лесник снова проверял тропу.

Подошвы человека, его запах, его заявки на захваченную территорию не могли не беспокоить медведя, ведь мои заявки лежали в его доме. Но я снова и снова метил тропу и каждый день шел только к Леснику, просто так отмечая по пути наличие первого дурного медведя. Определение «дурной» постепенно отделилось от своего хозяина и однажды заговорило для меня кличкой зверя: Дурной. Дурной так же ползал по болоту, я не шел к нему и не знал, освоил ли он всю ягодную плантацию.

На тропе все чаще и чаще оставались мои новые знаки: тесок ножом по корню елки, стружка с рябинового прута, коробок спичек на камне. Я уже не боялся курить на тропе. И медведь не уходил, не сторонился моих заявок, но я ни разу даже не слышал его… Мы жили вдвоем в одном доме, без перегородок, но не знали, не видели друг друга. Не видел я — это точно. А как он?

Иногда, возвращаясь обратно уже в сумерки, я невольно ловил себя на мысли, что угрюмый характер Лесника не потерпел бы, пожалуй, шуток и фамильярности, за которые сейчас, в темноте, можно было принять любой неосторожный шаг с моей стороны.

Теперь мои хождения постепенно превращались в какую‑то странную охоту. Кого за кем? На обратном пути с Верхнего озера я с неприятным холодком продолжал узнавать, что Лесник подходил сегодня еще ближе к моему вечернему костру — медвежьи владения расширялись в мою сторону. Что он хотел? Выгнать меня? Отрезать к берегу или попросить убраться совсем? Решение уйти было рядом. Но медведь опередил его.

Лесник пришел сам. Он встал вечером, перед туманом, на берегу, почти надо мной, и молча. Я узнал о нем по странному, но острому чувству, которое обнаружил в себе только в лесу, где из‑за каждого дерева на тебя может кто‑то посмотреть. Я мог угадывать эти скрытые глаза. Угадал и сейчас.

Медведь стоял близко и неподвижно. Запомнил глаза: глубокие, пристальные. Уши не прижаты, подняты, будто в ожидании. Стоял крепко, ровно, на всех лапах и ждал. Потом ушел спокойно, будто довольный, что теперь все узнал. На обратном пути его не остановила ни пустая пачка сигарет, ни новый спичечный коробок, положенные на тропу сегодня утром… На яркую бумажку он просто наступил.

Что я делал тогда?.. Сначала только не шевелился. Потом повел головой в его сторону. Медленно переложил руку с колена на землю. Осторожно поправил кепку. Он повел носом… Вроде все… Еще сказал про себя, сказал глазами: «Здравствуй, Мишка».

На тропе ничего не изменилось — просто мы встретились по его инициативе и снова разошлись каждый по своим делам. Мне стало легче ходить на озеро, а медведь принял территорию человека в своем «доме» и старался уважать мой личный участок на берегу, где оставались всегда мои удочки, котелок и топор. За вещи я был спокоен.

А еще я хорошо знал и даже проверил, что если остаться на его тропе и подождать, иногда и долго, то увидишь Лесника, совсем не испугавшегося тебя. В таких случаях он приостанавливался, собирался немного сердиться, но не рычал. Я не хотел терять доброго соседа и уходил, а на следующее утро точно знал, что Лесник не свернул в сторону, а шел следом, провожая меня до границ своего хозяйства.

Расстояние между нами? Немного меньше, чем для выстрела из двустволки наверняка.

За новый кружочек на своей карте я благодарен прежде всего Шарику. В этот раз Шарик захрипел далеко за выпасом, и Василий спокойно определил, что пес лает на медведя… Хрип собаки жил долго. Шарик прошел с ревом вдоль выпаса, спустился в низину к озеру и отстал от зверя только в настоящем лесу.

Во встречах с Лесником я достаточно приучил медведя к себе и вызвал с его стороны любопытство. Со стороны человека в том знакомстве не было излишней навязчивости, а потому утвердительно расписаться в добродушии зверя я пока не мог… Другое дело — прийти незваным гостем и навязать знакомство. В крайнем случае я надеялся отступить. И теперь я шел к очередному медведю, которого обнаружил Шарик.

В деревне меня каждый вечер дожидалась карта, по которой карандашом я уже обошел весь медвежий «дом». После очередного выхода к нему карандашная линия оживала, оживала моими шагами вокруг предполагаемого места жительства зверя. Об этих путешествиях в моем дневнике оставались несложные, но достаточно точные записи…

Первый день. Шарик оказался прав: медведь был в малиннике, точно на юг от моего дома. Он обсасывал ягодные кусты, услышал собаку и ушел по дороге еще дальше на юг… Там дальше ручей, прежняя пашня, разнолесье, поднявшееся после вырубок, — место медвежье, удобное для кормежки… Но дальше я не пошел. Медведь оставался в стороне, а я обрезал его владения с запада.