Лес уже есть. Он стоит темной еловой стеной, редко пробитой то там, то здесь белыми столбиками худых березок. На дороге старые, раскисшие следы стада и отпечатки резиновых сапог. Сапоги оставили после себя следы тоже давно, но уже после стада… А медвежьих следов пока нет. Хозяин тайги еще не подавал голоса, но уже говорила тишина, глубокая, ждущая чего‑то тишина. В такой тишине иногда становится не совсем спокойно, когда не знаешь до конца, что явится сейчас перед тобой вон за этим поворотом дороги.

За поворотом оказалась старая ель и под ней свежая медвежья лежка. Чисто умятый лапник, обкатанный, слежавшийся и еще не успевший отсыреть от дождя, что остался на елке и теперь падал с еловых игл вниз. Медведь только что был на лежке.

Лапник для постели медведь собирал со стороны, не трогал то дерево, что прикрывало «перину» от непогоды. Я обошел лежку и отыскал след. Медведь уходил вдоль дороги и не очень торопился — не рвал когтями стебли травы, а подстилал под лапу только то, что мешало почувствовать твердую почву. Не было «чистого», открытого грунта, и «видеть» медведя по отпечаткам лап я не мог.

Тишина заговорила еще беспокойней от реальной близости зверя и неприятного отголоска услышанной вчера истории. Я гнал от себя жеваную руку и скальп, снятый с головы Гриши, гнал своей верой в медвежью добропорядочность и ружьем, разобранным ружьем в чехле. Да, у меня есть ружье, я не забиваю молотком капсюля и ни разу не знал осечки… Но я хотел верить, хотел служить той истине, что ласковые руки и добрые глаза могут открыть тайны животного даже с дурной славой, если не учитывать, конечно, случаи глубокой патологии. Ружье — это не мой арсенал. А что мое, когда вот–вот может состояться первая встреча?..

Встреча на этот раз не состоялась. Медведь вышел на дорогу раньше меня, пересек ее и скрылся в ельнике. От него не осталось ни качающихся веток, ни легкого для медведя потрескивания сучка под лапой. Он обронил только следы на черное, сырое зеркало давно не хоженной торфяной дороги. И опять не торопился.

Медведь оказался местным — он тут жил, кружил по лесу и не покидал эти места надолго. Его не смутило стадо, не смутили и рыбаки, которые нет–нет да и похаживали в лес, к озерам… Частые, старые и свежие следы у Пашева ручья на дороге не могли молчать — они говорили, говорили не сразу, но все убедительней и убедительней о первом медвежьем «доме», который встретил я на своем пути.

Ночевал я у Вологодского ручья — до пастухов оставалось с десяток километров. Ночевал под комарами у дым–кого костра. Пожалуй, для жителей леса дым костра, связанный в их памяти с людьми, выстрелами и запахом человека, есть не что иное, как заявочный столб грозного существа, сигнал его территории. Территорию соседа надо уважать тем более, если он сильный. Я верил в это, верил в свой костер — в свою заявку, которую сделал на сегодняшнюю ночь, и потому спокойно спал.

Утром, еще в тумане, я неприятно узнал, что этой ночью рисковал быть выдворенным с территории другого медвежьего «дома», и к тому же более беспокойного. Рядом с костром у мостика лежали под сегодняшней росой вчерашние следы дородной медведицы и ее малолетних наследников… Медвежат было трое. По дороге к ручью мать нет–нет да и косилась на них, а то и приподнимала лапу, чтобы удержать неуравновешенное чадо на правильном пути. От таких расправ на коричневой глине оставались скользнувшие назад лапки испуганного медвежонка и решительный приостанов медведицы. Так семья и добралась до ручья, переправилась по мостику и мимо моего будущего костра свернула в еловый лог…

К медведице во мне жило особое уважение. Медведица с медвежатами оставалась пока тем крайним случаем, когда инстинкт сохранения вида мог затмить и без того неясный для человека рассудок животного… Но о крайних случаях потом, а пока я просто иду навстречу следу медвежьего семейства, иду «в пяту», как говорят охотники, вижу новые для меня, но уже обмытые, обветренные следы и снова нахожу подтверждения, что вокруг меня территория еще одного медвежьего «дома»…

Медведица исправно посещала значительный участок моей сегодняшней дороги. Развороченные муравьиные кучи, грибы без шляпок, смятая труха старых пней и покопы… «Дом» обрывался последним растрепанным муравейником. Здесь медведица появилась на дороге, здесь она выходила и вчера, и еще раньше… А может, и сейчас она снова появится здесь?.. Я ждал. Но никто не показывался, не вышел на дорогу, не было слышно даже треска и шорохов.

Треск я услышал уже на Черепове. Узкая поляна когда‑то называлась пашней. В этом году пашня заросла, и лишь по остаткам соломы у края дороги можно было догадаться, что еще в прошлый сентябрь здесь шелестели под ветром сухие метелки овса. Сейчас ветра не было, но был треск.

Потрескивание остановилось вдруг, и недалеко от меня. Это не лось — лось уходит дальше, дольше гремит. О медведе не позволял догадываться сам неосторожный звук, звук отрывистый и тяжелый. Медведь ходит тише и незаметней. Он не ломает сучка под лапой, а мягко обтекает его подушечкой ступни. Если сухой ветке и приходится треснуть, то не ударом, а после плавного изгиба. Да и сама лапа медведя глушит, задерживает звук, как ватный тампон — треск ломающегося стекла ампулы…

Но почему медведь сейчас так гремел?.. Все‑таки это был медведь — снова следы, ясные и чистые от свежей и податливой почвы. Наверное, он еще не был взрослым… А если этого медведя никто как следует не пугал и природная осторожность еще не сменила детскую беспечность?

Третий «дом»! Рядом со вторым. Третий медведь не доходил до медведицы с медвежатами метров восемьсот. Между двумя «домами» лежала естественная и незыблемая граница — хиленький ручеек, который ни левый, ни правый сосед не осмеливались перейти.

Три «дома»! На двадцати четырех километрах дороги, Главной дороги людей в лес. «Дома» четко очерчены, огорожены собственными заборами — следами, между следами соседей естественные рубежи — «вспаханная полоса». И все это без нарушений, строго и верно. Как это походило на то, что наконец я смогу начать наносить на лист бумаги карту «медвежьего государства».

По ночам в пустой избе рядом с тщедушной коптилкой я все острее и острее представлял себе, что местное высшее общество, состоящее сегодня из трех человек, четырех собак и семидесяти несмышленых телушек во главе со строптивым быком, находится в кольце медвежьего окружения… Нас впустили в лес и отрезали дорогу назад тремя эшелонами глубокой обороны: медведь у Пашева ручья, где я наткнулся на лежку, медведица с медвежатами у Вологодского ручья, где был мой костер, и неосторожный медведь на Черепове. Но это еще не все. Впереди, по тропе к Верхнему озеру, тоже ходит медведь, даже два. За деревней еще один зверь. Есть и за озером. И это только первый ряд оборонительного кольца… А может быть, наступательных позиций?

Коптилка и дневник были уже ночью после ужина и очередных рассказов о лесном хозяине… От Петра я слышал почтение к медведю, осторожность в обращении с его именем, то самое уважение, с которым старики рассказывали мне в дороге о «страшном звере», страшном не от силы, а от «похожести на человека». Эта похожесть, по их мнению, была в уме, в сообразительности животного.

Василий резал проще, переводя все в выстрелы, осечки, премии и мясо. И только напоминание о Грише, о его растерзанном отце иногда останавливало не в меру заготовительный темперамент охотника. Нет, Василий не боялся, но знал, что стрелять надо близко и верно, чтобы «стрелить враз».

За этим «стрелить враз» покоилось многое: отжившие берлоги, бывшие медведи, медведицы с медвежатами… Приходилось порой и убегать. Убегать успевал — вижу по нему. Рассказы лепятся, растут как снежный ком, затем ком тает, и остаются картины тупого глумления и просто убийства, за которое еще совсем недавно выплачивали в здешних краях немалую премию.

…Тогда трех привезли. Медведица была— с нее и начали. Стрелили — ревет и в кусты. А медвежата в елку ползут. Их стрелили — не падают…