Отказ от выстрела в животное, которое смотрит тебе в глаза, был принят человеком, желающим жить и дальше на земле, был принят как граница, которую берегли уже не инстинкты, а мораль людей. Но люди хотели есть. В тайге обитали объекты промысла, их ждали столы людей, а я назывался охотником — ловить рыбу и добывать зверя было моей работой, и я добровольно брался за нее. Отказаться от крови, оставить другому грязную, неопрятную работу и ждать, когда мясо принесут мне в приготовленном виде?.. Нет, я оставил себе работу, вспомнив: поскольку работа есть, то кому‑то ее надо выполнять. И пока люди будут ждать мясо, пока будут выращивать не только молочный, но и мясной скот, наверное, не надо брезгливо отворачиваться от того, кто умеет быстро и чисто снять шкуру, умеет разделать тушу, но в то же время умеет и не перейти ту границу, где ради «добыть» забывается обязанность человека быть добрым, забывается обязанность помнить своих соседей, которые встретили тебя доверчивым взглядом.

Наверное, мы, люди, можем и обязаны установить для себя те или иные ограничения, переступить которые означало бы стать не человеком. Наверное, где‑то в нашем кодексе, кодексе плотоядных существ, должно быть четко записано, что и при каких обстоятельствах называется убийством. И если за такой критерий принять оказанное тебе доверие животного и неприкосновенность ближайших соседей, то среди наших лесных охотников я вряд ли найду человека, который очень далеко перешел за эту черту. Даже когда обстоятельства требовали крайних решений, никто из них не лгал себе, никто не разыгрывал драму около телушки, с которой приходилось расстаться, как тот человек, с которым случай свел меня в глухое октябрьское предзимье под одной крышей.

Тот человек тоже назывался охотником. Он любил красивый выстрел, удачный трофей, но если ему доводилось только ранить птицу, он брезгливо нес ее домой и просил другого оборвать страдания бедного животного. Я долго не понимал этого человека, имеющего первоклассное оружие. Что нужно ему в лесу? Закаты, краски неба, голоса птиц, незабываемый весенний вечер или тихую, чуть грустную тропу облетевшего осеннего леса? А если так, то, пожалуйста, называй себя охотником за красками и голосами, снимай, помни, рассказывай другим… Нет, этому охотнику было нужно еще и удовлетворение страсти, страсти достичь, добыть — достичь и добыть ради самой страсти.

Он презирал Васькину работу, морщился при виде крови, долго и старательно вытирал нож, запачканный при разделке птицы, но он тоже хотел стрелять. Ради чего? Ради работы, нужной другим? Нет. Вот где‑то здесь, мне казалось, и кроется лицемерие ханжи, боящегося самого себя. Этого человека никогда не остановит взгляд животного. Этот человек не умел добрать подранка, а тут же обрушивался на новую добычу. Он мог увлечься, набить больше, чем был способен донести, в то время как никто из наших рабочих–охотников никогда не пылал страстью убийства, никто из них не знал желания убить.

Поиск, слежка еще держали лесного старателя в руках страсти. И очень часто мне казалось, что выстрел приходил к таким людям сам по себе, без особых эмоций. И может быть, именно потому тушка куницы, принесенная из леса Аркадием Кушаковым, никогда не вызывала брезгливого чувства к рукам, которые совсем недавно спустили курок…

Мы часто вспоминаем трудные и не до конца решенные проблемы: «охота и дети», «выстрел, кровь и дети». Мы высказываемся порой за то, чтобы дети не знали охоты, не знали крови добытого животного, чтобы убийство на охоте не породило в детях дурного. Наверное, об этом надо еще много думать, чтобы понять истоки того инстинкта, которым был одарен пещерный охотник и который остался и нам, хотя в несколько измененном виде… Я вспоминаю сейчас детей Аркадия, детей мудрого, внимательного охотника. Наверное, эти дети видели пушнины и добытого мяса намного больше, чем те пацаны, которые с вожделением смотрят на своего старшего товарища, изловчившегося поймать городского голубя и свернуть ему шею. Дети Аркадия не знают страсти убить, они любят собак, любят все живое и откровенное, хотя, очень возможно, тоже возьмут ружье и станут охотниками. Но это будут добрые охотники, которые принесут из леса не только куний воротник или ондатровую шапку. Лес станет для них миром, миром большим и интересным, и в этом мире тоже будет работа, разная по трудоемкости и напряжению моральных сил. И эту работу дети Аркадия Кушакова, с детства научившиеся смотреть в глаза животным, а может, и понимать эти глаза, наверное, уже готовы честно выполнить.

И как бы я не хотел, чтобы в тот лес, куда, возможно, пойдут и мои дети, явилось желание убить, обвешать себя трофеями. Наверное, там, где нужно работать, развлекаться все‑таки нельзя. Развлечение — это в конце концов плеск эмоций, отпущенные вожжи, и кто сказал, что эти «вожжи» вдруг да не освободят в человеке, недостаточно подготовленном для дороги с ружьем, страшное стремление уничтожить в лесу все живое… И надо очень бояться, если ваш ребенок, не умеющий видеть вокруг краски и слышать музыку природы, не понимающий закаты и восходы, не умеющий ценить соседство доверчивых животных, возьмет в руки ружье. И может быть, поэтому уже сейчас где‑то должна быть установлена граница, граница выстрела по живому, перейти которую получит право не только тот, кто знает материальную часть оружия и правила, отличающие браконьера от узаконенного охотника. И наверное, тогда человек, отправившийся в лес с ружьем, не всегда поднимет свое оружие в сторону токующего глухаря или вальдшнепа, тянущего над багровым от зари редколесьем. А может быть, такому человеку ружье не потребуется и совсем, если выстрел не будет обычной работой, работой ради жизни людей.

И может быть, тогда у людей, вошедших в лес, в природу, коснувшихся ее в своей работе или на отдыхе, останется время более внимательно отнестись к словам дедки Степанушки, который оценил небольшое таежное озеро в целый миллион. Может быть, тогда случайные в лесу люди будут более осторожно относиться к тому богатству, которое оставила нам природа и с которого нам разрешено получать только проценты.

Когда и как родилась в нашем лесу первая песня? Какое чувство привело человека к желанию вдруг запеть?.. Тоска, глубокая, безысходная тоска, о которой надо рассказать другим? Или радость, когда хочется запрокинуть голову к небу и запеть в ответ улыбающемуся солнцу?.. А может, не только тоска, не только радость в отдельности, а сразу вся гамма чувств, переполнивших человека, однажды попросила выхода… Пожалуй, первая песня, спетая в охотничьей избушке, так и была рождена и радостью удачи, и неожиданной грустью по оставленному дому, когда к этому дому лежала долгая таежная тропа по глубоким сугробам…

«С тобой можно зимовать — ты хорошо поешь…» Это была оценка человеку, который уходил с тобой на зимнюю работу в тайгу. Аркадий Кушаков пел хорошо. Может быть, где‑нибудь там, где существуют другие оценки качества голоса, мастерства исполнения, Аркадий и побоялся бы спеть, но здесь, в тайге, все было по–другому, здесь просто надо было уметь вовремя вспомнить хорошие слова и не очень громко произнести их вслух.

Какие песни мы пели в ту зиму, когда встретились с Аркадием под одной крышей? Мы вспоминали хорошие песни военных лет, песни про темную ночь, про землянку, про товарища, который дал закурить другому, вспоминали и поздние песни про синий троллейбус, про бабье лето, про снег, про Канаду и, конечно, про звезду рыбака…

О звезде охотника песен, к сожалению, не было, но эта звезда, наверное, должна была светить человеку, у которого звезды были нередко единственным собеседником в долгие зимние ночи…

Собиралась ли появиться вчера наша звезда — не знаю. Я знаю другое — вчера вечером в печи «не стрелило» полено. Если из печки в ночь перед охотой с треском не вылетит уголь, то выстрела по кунице может и не быть. Правда, куницу часто берут в дупле живой, но живая куница, принесенная домой, — это все равно что удачный выстрел.