Следующим средством обучения покорности была палка или тупой тяжелый сапог. Собаку избивали только один раз, избивали за малейшую провинность, а дальше… Дальше собака безропотно и неотступно следовала за своим покровителем, каждую минуту ожидая нового наказания, но все‑таки шла, боясь ослушаться и получить наказание тут же… Собака шла, плелась, служила, сторожила и везла, не в силах разорвать ту единственную, но прочную связь с человеком, которая появилась еще у несмышленого щенка.
Орешке не удалось дожить до тех дней, когда на него должны были первый раз обрушиться палка или сапог: он заболел и умер. Но Орешка мог бы и избежать рабской доли — он должен был по достижении зрелого возраста перейти к другому хозяину, рассудительному человеку, обладающему к тому же достаточно большим и внимательным к бедам других сердцем.
За такие достоинства наши собаки, знакомые с черствой жестокостью, обычно платят людям щедрой любовью и бескорыстной собачьей верностью. Примеров такой любви и бескорыстия собак, воистину привязанных к человеку, в наших местах много. Здесь можно назвать и тоскливый вой пса по больному или погибшему человеку, и самопожертвование четвероногого друга при встрече охотника с раненым медведем, и даже такие, казалось бы, неправдоподобные случаи, когда неграмотная, необразованная собака, собака, никогда не проходившая специальных школ дрессировки, вдруг выполняла сложную просьбу человека…
Случай, о котором я расскажу, произошел еще до моего поселения в заонежской тайге, но память о нем жива, как жива память о собаке, которая спасла жизнь охотнику…
Начало события не представляется интересным. Это был заурядный несчастный случай на охоте. Раненый медведь подмял человека. В ход был пущен нож, но схватку завершала собака, завершала уже тогда, когда человек потерял сознание в объятиях зверя… В избушке человек то ли рубахой, то ли еще какой тряпицей перевязал раны, немного пришел в себя. Но на следующий день снова почувствовал себя плохо. Теряя сознание, подозвал пса и, как мог, попросил его пойти домой и сообщить о случившемся. Как происходил этот разговор, что говорил человек, как ответила собака — это остается для нас тайной, как остаются пока тайной почти любые взаимные объяснения человека и собаки. Но собака все‑таки явилась в деревню, где был дом охотника.
Здесь можно остановиться и поставить под сомнение путь, по которому собака попала в деревню из леса. Собака могла после встречи с медведем просто испугаться и сбежать. Но пес был не из пугливых, да и рана, нанесенная медвежьей лапой, никак не говорила о том, что при схватке собака стояла в стороне… Можно выдвинуть еще много всяких предположений, но факт остается фактом: следы пса, пришедшего в деревню, начались около избушки на другой день после несчастного случая и не свернули с дороги даже тогда, когда собаку встретили волки…
Волков было два. К счастью для собаки, которая к тому же не отличалась хилым телосложением, волки оказались подростками. Схватка продолжалась долго. О ее накале рассказало людям месиво снега и крови, а об исходе битвы поведали две туши волков с разорванными глотками… Окончив долгий и трудный бой в тайге, собака двинулась дальше. Возможно, тогда у людей и возникли бы сомнения: куда все‑таки идти теперь тяжелораненой собаке? В деревню? Или обратно в избушку, до которой было значительно ближе? Но пес, наверное, не задавал себе таких вопросов — ползком он все‑таки добрался к людям и свалился под окном, успев издать тихий стон… Раненая собака, явившаяся среди промысла из леса, подняла людей, которые на пути к избушке и увидели следы пса, принесшего весть, и мертвых волков…
Кажется, описание события на этом можно было бы и закончить, но история с собакой на этом не оборвалась… Собаку принесли в избу, промыли и перевязали ей раны и уложили еле живого героя под лавку. Потом нашли в лесу охотника и двинулись обратно и на обратном пути снова встретили на дороге того самого пса, который в своем собачьем понимании, видимо, считал просьбу человека не до конца выполненной — пес, посланный в деревню, должен был вернуться обратно и по–своему доложить, что он сделал все, что мог… Придя в себя, изодранная в клочья собака поднялась из‑под лавки, выбила стекла и, теряя бинты, умудрилась ползком преодолеть такое расстояние, которое может показаться слишком большим даже для здорового животного.
Я рассказал эту историю совсем не для того, чтобы приписать собакам особые черты, владеть которыми монопольно желает лишь человек. Нет, я знаю и классическое учение о физиологии высшей нервной деятельности, и основы науки о поведении животных — и вспомнил пса–героя, чтобы лишний раз подчеркнуть, что Василий Герасимов, который держит своих собак на положении бессловесных рабов, вряд ли дождется от них бескорыстной преданности.
В личной собственности Василия находились Копейка и Шарик. Если Копейка как поставщик будущих охотников еще пользовалась изредка благосклонностью хозяина, то Шарик имел право лишь выступать гладиатором в лесных походах. Лесные походы оканчивались, пустела арена, и Шарик снова превращался в раба. Но рабство Шарика не оставалось без последствий. Оно почти тут же привело за собой трусость и унижение. Унижение способствовало далеко не талантливой черте характера — попрошайничеству, а за трусостью следовали нервозность и неожиданный оскал зубов без видимого повода. Когда попрошайничество не помогало, Шарик прибегал к другому испытанному средству — воровству, лишний раз демонстрируя этим, что собак тоже может коснуться падение нравов…
Пес–жулик никогда не раздумывал над моралью и этикой при виде на нашем столе румяных оладьев… После очередного падения Шарика на досках стола оставались следы грязных лап и пустая миска. Нет, Шарик не утаскивал оладьи, не прятал их поспешно в укромном месте, чтобы по окончании грабежа с аппетитом употребить наше печение, — пес просто пожирал наш завтрак там, где его обнаруживал.
За каждое мародерство Шарж получал от хозяина очередную палку по ребрам. По закону существующего среди людей благородства Василий сначала предупреждал своего пса сигналом о наступлении и только потом бил. Сигнал о наступлении звучал просто: Василий всасывал в себя воздух, всасывал резко, со злостью через редкие зубы… Звук получался достаточно громким, Шарик знал его, но, застигнутый на месте преступления, никогда не убегал, а покорно подставлял бок. Пожалуй, в его ограниченном или сверх меры испорченном умишке оладьи стоили наказания, ибо разбои пса никогда не прекращались.
Не уважал Шарик и правил, установленных в четвероногом обществе. Он не признавал рыка–предупреждения, за которым тут же могли следовать клыки, и без зазрения совести бросался на своего собрата, когда тот опрокидывался на спину, выкидывая таким образом «белый флаг», уважать который обязана каждая нормальная собака.
Такое поведение пса в обществе себе подобных, разумеется, не встречало одобрения, и при удобном случае все остальные лающие жители деревни ополчались на непорядочного Шарика. Шарик получал очередную коллективную трепку, но вскоре приходил в себя и снова принимался за провокации в обществе соплеменников…
Общество собак в нашей деревушке делилось на четыре самостоятельных класса.
Самый беззаботный и менее ответственный класс составляли малолетние щенки. Щенкам позволялось многое, спрашивалось с них меньше, нередко даже подросших щенков матери избавляли от забот о хлебе насущном, но в то же время щенки обязаны были считаться не только с желаниями, но и с настроением своих старших собратьев.
Следующий класс в четвероногом обществе занимали годовалые, почти взрослые собаки. От старших собратьев их отличала, как правило, большая подвижность. Этим собакам еще позволялась возня по пустяковым причинам, они могли бродить небольшими бестолковыми стайками по краю деревни, но самостоятельные походы в лес для них были закрыты, и закрыты прежде всего потому, что псы–юноши еще не знали того, что знали взрослые собаки. Все остальное представителям этого класса было разрешено. Они принимали участие в коллективных походах и получали право на собственные территории, которые обычно примыкали к тому дому, где эти собаки были «прописаны». Доверялось собакам–юношам и еще одно немаловажное дело — первыми встречать явившихся в деревню гостей.
