Понимая, что сделает ошибку, если будет совершенно безвольно, не спрашивая ни о чем, подчиняться требованиям, она иногда просила о чем-нибудь, но всегда старалась, чтобы просьбы были разумными, умеренными, не походили на капризы.

– Только не обливайте меня… это больно, перехватывает дыханье…

– А вы будете умницей?

– Да, и снимите, пожалуйста, с меня эту рубашку, в ней я не могу двигать руками, даже повернуться.

– Знаю, знаю, милочка, снимем, наверное, завтра, после визита доктора.

– Но как же я смогу до этого времени есть?

– Покормлю, покормлю… как ребеночка.

– Я не засну такая вот спеленатая, право, я буду только мучиться, волноваться.

– Дам успокоительного, оно отлично действует против возбуждения, и вас не оставят одну, ночью рядом будет дежурить Катрина.

– Мне бы хотелось, чтобы это были вы, – польстила Жермена, сознавая, что идет по правильному пути. Она не ошиблась, грубая на вид женщина была растрогана.

– Очень мило… Раз вам так угодно, я принесу сюда мою раскладную койку… – Толстая баба подумала: «Она, конечно, чокнутая, но, кажется, не очень сильно». И выразилась с грубоватым добродушием:

– Держу пари, что вы пережили большое горе… какой-то удар, и он пришелся вам по голове…

– Да, случались всякие неприятности… Я вам после, если хотите, расскажу…

– Конечно, моя кошечка, вы поделитесь своими историями… Здесь все друг с другом откровенны.

– А вы снимете с меня эту одежду?.. Кажется, ее называют смирительной рубашкой… Для сумасшедших… А?

– Да, но я уже сказала, что только после того, как вас осмотрит доктор.

– А кто он? Как его зовут хотя бы?

– Главный у нас – месье Кастане.

– А… – сказала Жермена и подумала, что это имя ей чем-то памятно.

Инстинктивно Жермена поняла, как надо себя вести в этом доме.

Пока она старалась доказать, что вполне здорова, и всячески протестовала против насилия, с ней обращались как с буйной, которой нельзя доверять.

Теперь же, когда она показывала, как смирилась и доверяет сиделке, соглашаясь тем самым с тем, что больна, к ней начали относиться с большим доверием.

Девушка выбрала правильную линию поведения: делать вид, что она очень тихая помешанная, не давать волю настроениям, вести себя естественно, без преувеличенных жестов и слов, успокоить всякие подозрения и таким путем получить известную свободу.

Руководимая инстинктом и разумом, Жермена на несколько часов погрузилась в полное молчание и тем доказала Жозефине, что она действительно «чокнутая», но отнюдь не буйная.

Вечером Жозефина принесла ужин, и Жермена спокойно ела. Пища была хорошо приготовлена и подавалась очень удобно, в постель.

Девушка вполне натурально смеялась тому, что ее кормили с ложечки, как ребенка, не проявляла видимого интереса к тому, чем ее насыщали, а потом попросила разрешения уснуть.

Жозефина устроила себе постель рядом и, как было обещано, дала выпить бромистого калия – верного средства против нервных страданий и бессонницы.

И Жермена, пусть не сразу, но зато крепко забылась в тишине летней ночи, лишь изредка нарушаемой криком какого-нибудь несчастного безумца.

Утром она сразу же вспомнила все, что произошло.

В десять, сказала сиделка, должен был явиться доктор.

Жермену как ударило что-то, хотя она никогда прежде не видела этого человека, доктора Кастане.

Она вспомнила: ведь то же имя носил хозяин кабачка близ Эрбле на берегу Сены. Скверный тип, по прозванью Лишамор, муж не менее отвратительной старухи Башю.

Жермена знала по своим тщательно собранным документам, что Лишамор происходил из порядочной семьи, получил хорошее образование, и у него был младший брат, работавший врачом в Париже.

Если Лишамор – сообщник графа Мондье, то брат кабатчика, несомненно, как-то связан с этим великосветским бандитом.

Не зря Жермена собирала досье на эту семейку. Она сразу вспомнила, что доктор прежде был беден, ходил в отрепьях, жил на чердаке, предавался порокам и ради денег не брезговал ничем. И вдруг, свидетельствовали те, кто его знавал, меньше чем за месяц совершенно переменился.

Одетый в хороший черный костюм, белоснежную сорочку и башмаки из шевро, он сделался владельцем или директором лечебницы на углу улицы Рибейра в Париже.

Жермена догадывалась, что перемена в судьбе доктора Кастане произошла не без участия и помощи Мондье, ему всегда требовались люди, готовые сделать что угодно за приличную плату.

Но вот доктор вошел. Это был человек лет пятидесяти, лысый, с покатым лбом, длинным носом, серыми неуверенными глазами и широким тонкогубым ртом.

Руки его были длинные, волосатые, очень выхоленные и слегка дрожащие. Доктор страдал семейным пороком – он пил, но вина более хорошие, чем употреблял старший брат в своем кабаке.

Жермене понадобилась вся выдержка, чтобы побороть отвращение и страх при виде человека, о ком она знала достаточно много.

Кастане посмотрел глазами-буравчиками, как бы оценивая ее, взял руку, пощупал пульс, сказав, что он слишком частый, лихорадочный, и спросил вкрадчиво:

– Как вы себя чувствуете здесь, дорогое дитя?

– Очень плохо, доктор, очень плохо, – ответила Жермена холодно.

– Не может быть! Разве с вами недостаточно вежливы? Худо обходятся с такой прекрасной особой?

– Нет. Все очень добры ко мне, но говорят, что я сумасшедшая. Я буду делать все, что мне велят, но я не хочу слыть помешанной!

Невзирая на профессиональную привычку спокойно воспринимать пациентов, Кастане испытал волнение. В ответе проявилась пассивность, болезненная и неосознанная, что его смутило.

– Нет, дитя мое, вы не умалишенная, у вас просто острое перенапряжение нервной системы. Неврастения… Понимаете?

– Ну, это безразлично, лишь бы не доказывали, что я безумна… Я пришла вчера… Вчера ли?.. Зачем?.. Не знаю. Хотела уйти… Не знаю почему… Женщины на меня бросились… Поливали из пожарной кишки… Стало плохо… Мне и до этого было плохо… Меня взяла злость… Вся кровь бросилась в голову… Что же было после?.. После… Жозефина объявила, что я сумасшедшая…

Доктор смотрел на нее и думал: «Притворяется она или действительно больна?» Он оказался в полном недоумении, не видя с ее стороны ни бурного протеста, ни бессмысленного необузданного возмущения, какие обычно проявляют его пациенты, и по обыкновению психиатров, которые чуть ли не всех подозревают в безумии, в конце концов решил, что она все-таки, наверное, тронулась умом: взгляд у Жермены был блуждающий и зрачки мерцали, что очень характерно для психически нездоровых.

Эти признаки выглядели убедительно, и все же доктор подумал: «Все вроде так. Но ведь граф говорил, что она прямо как тигрица… начнет дико беситься… страшно кричать… драться… А вместо этого я вижу совершенно кроткую и смиренную молодую женщину. Больную, конечно, однако – чем именно?»

И вслух сказал:

– Так вот, дитя мое, будем лечить ваши больные нервы, натянутые до того, что вот-вот оборвутся.

– Благодарю вас. И я выздоровлю?

– Обязательно!

– И тогда мне можно будет уйти? Долго мне придется находиться у вас?

– Около месяца… может быть, немного больше, немного меньше, это будет зависеть и от вас. До свиданья, дитя мое. До завтра.

– До завтра, доктор, и спасибо за то, что вы мне сказали.

Жозефина проводила его в коридор и спросила:

– Что мы должны с ней делать, доктор?

– Можете снять смирительную рубашку и позволить свободно гулять, она не опасна, но вы будете сопровождать ее повсюду вместе с другой дежурной и в случае, если она начнет что-нибудь вытворять, снова положите ее сюда. Продолжайте давать бром. Посмотрю, что окажется завтра.

День прошел для Жермены тяжело, но все-таки она была полна решимости действовать по намеченному плану.

Девушка притворялась ребячливой, ласковой, прекрасно разыгрывала роль тихой, безобидной слабоумной.

Жозефину она приручила вполне, та почувствовала настоящую симпатию к спокойному, вежливому, доброму и такому красивому созданию.