Она надеялась, что, заговорив о Жермене, о странном сходстве ее с портретом, виденном у Мориса Вандоля, ей будет легче перейти к беседе о самом художнике и о ее отношениях с ним. Несмотря на то что она, как ей казалось, была уверена в родительском согласии на брак и обнадеживала в этом Мориса, в глубине души таилось сомнение, и мысль о встрече с отцом очень тревожила.

Когда отец находился далеко, она полагала: будет совсем просто поведать ему, что она полюбила, избранник во всех отношениях достоин ее и, с позволения графа, он придет просить благословения на брак.

Тогда ей казалось, что отец непременно и сразу даст согласие, и она станет женой Мориса.

Но когда граф вернулся, все представилось ей уже не столь простым.

Хотя Сюзанна считала, что отец воистину обожает ее, ведь он старается удовлетворять любые девичьи желания и капризы избалованного ребенка, она догадывалась, что покупки, прогулки, развлечения серьезно отличаются от разговора о замужестве. Нечто смутное начало тревожить ее.

Но со времени приезда графа прошло два дня и ей пора было увидеться, решиться на этот разговор, чтобы не подвергать Мориса унизительному отказу на его предложение.

Вернувшись от Жермены, она спросила, дома ли отец.

– Господин граф в курительной, – ответил слуга.

– Узнайте, могу ли я войти.

– Господин граф ждет мадемуазель, – сказал лакей, вернувшись через минуту.

Граф что-то писал, куря гавану, вставленную в подобие короткого мундштука из амбры [107].

Он положил перо и сигару, взял обеими руками голову девушки, продолжительно поцеловал в лоб и весело сказал:

– Очень мило, что ты прибежала поздороваться с отцом, не успев даже снять шляпку, вуалетку и перчатки!

Сюзанна слегка покраснела, подумав невпопад, что не только дочерняя любовь заставила ее так торопиться, а отец не пошутил насчет ее поспешливости, но сделал замечание о нарушении этикета… Она растерялась от этой легкой насмешки и попыталась неловко оправдаться:

– Вы так часто уходите из дома.

– Упреки… маленькая семейная сцена… – проговорил Мондье с нежностью.

– Пускай, – снова по-детски некстати сказала она. – Да, сцена… Я вас почти не вижу… Вы меня то и дело оставляете одну… У меня отец, которого я обожаю, но он постоянно лишает меня своего общества… Он поглощен светом, у него заботы…

Она нарочно говорила быстро, чтобы не дать себе время подумать, прежде чем сказать главное.

– Дочь, светские интересы заставляют меня постоянно отлучаться.

– Вот именно… Сигары, и те отвлекают вас от меня, хотя вы свободно можете курить в моих комнатах, мне запах даже приятен… Но вам так редко является мысль навестить свою дочь!

– Я очень виноват перед тобой, дорогая, но, будь уверена, я искуплю прегрешения самым достойным и приятным тебе образом. Ты только что вернулась с прогулки, видела ли ты в магазинах какие-нибудь драгоценности, что тебе понравились? Скажи где, и я куплю их тебе.

– Благодарю, отец, но сегодня меня ничто такое не заинтересовало. Я была в монастыре, где виделась с монахинями, такими добрыми, такими любящими! Потом заходила к совершенно необыкновенной швее, она согласна работать для меня… Отец, по вашей снисходительности вы иногда называете меня хорошенькой.

– Мало сказать хорошенькой – прелестной… восхитительной… божественной…

– Ах уж эта мне родительская любезность, замешенная на снисходительности! Но что сказали бы вы, увидев создание, наверное, красивейшее из всех в Париже!

– И ты встретила ее где-нибудь в мансарде… Швею-принцессу?

– И на полотне в ателье знаменитого художника. Да, Боже мой! Совсем забыла, что хотела сделать вам сюрприз в виде портрета вашей Сюзанны, изображенной во весь рост…

– Ты знакома с художником, который…

– Подождите, папа, прежде я хочу рассказать о швее, что живет на улице Мешен. Она, правда, идеал женской красоты! Неудивительно, что Морис… я хотела сказать, месье Вандоль, сделал такой прекрасный этюд с нее.

Граф насторожился. Пристально глянув в глаза дочери, он спросил:

– Ты знакома с художником и называешь его просто Морисом?

– Да, папа, но прежде дай мне рассказать тебе про Жермену… – При этом имени лицо графа сделалось каменным, но Сюзанна ничего не замечала, захваченная своим.

– Жермена, ты говоришь… а кто она? – проговорил граф нарочито медленно, подбирая слова и стараясь не проявить никаких чувств.

– Та самая швея, женщина изумительной красоты, кого Морис… месье Вандоль изобразил на этюде к портрету, сделанному для князя Березова.

– А, вот оно что!.. – сказал граф, с большим искусством скрывая волнение под маской равнодушия. – Значит, Жермена…

– Да, ее так называли. Она восхитительно работает, и япросила прийти ко мне, чтобы сделать примерку туалета, что заказала ей. Я дала свой адрес и назвала имя. И, знаешь, у нее сделалось странное-престранное выражение лица, меня это неведомо почему тревожит.

– Вы были вдвоем?

– Нет, еще молодой человек, жених ее сестры, у него забавное имя, поэтому я запомнила – Бобино.

Мондье так стиснул зубы, что перекусил мундштук, но самообладание позволило сохранить внешнее спокойствие.

Сюзанна продолжала говорить, не подозревая, как взволнован и встревожен отец, с каким вниманием он ловит каждое слово.

– Дом находится на углу улиц Мешен и Санте, – тараторила Сюзанна, – и я не стала бы вам говорить о мастерице, если бы, извини, я, кажется, повторяюсь, не ее поразительное сходство с портретом, сделанным для князя Березова, вашего близкого друга. Ведь правда, вы с ним друзья?

– Близкие, правда, – ответил граф, мысленно повторяя: «Жермена, Бобино… Слепая судьба снова ставит их на моем пути, когда я уже терял надежду… Улица Мешен, угол Санте… Жермена, красивая как прежде, и она будет моей!.. Бобино исчезнет, достаточно мне приказать… Князь осужден на смерть… Может быть, уже застрелился… Жермена… богатство… будущее… Счастье, какое достанется сильнейшему!»

Он уже не слушал Сюзанну, а ее речь становилась все более нерешительной и менее последовательной.

Торопясь, она рассказывала, как познакомилась с Морисом Вандолем, как его мать навещала ее в монастыре.

Граф же в это время думал только о Жермене. Речь Сюзанны он воспринимал как приятное щебетание птички, как милый лепет. Но одно слово вернуло его к реальности.

– Мы с Морисом любим друг друга…

– Что?.. Ты сказала, что молодой человек осмеливается любить тебя, и ты…

– И я его люблю, – твердо ответила дочь, подняв на отца прекрасные глаза, выражавшие мольбу.

– Ты его любишь, вот как!

– Да!

– Какого-то несчастного мазилу, стремящегося разбогатеть, скомпрометировав девушку из высшего общества!

Сюзанна сделала над собой огромное усилие и, стараясь говорить спокойно, продолжала:

– Отец, вы плохо знаете свою дочь, если думаете, что она способна броситься на шею первому встречному. Вы несправедливы к месье Вандолю, подозревая его в корыстных намерениях. Он честный человек и не способен ни на какой низкий поступок, даже самый пустячный. Он художник в лучшем смысле слова. Он честолюбив, да, очень честолюбив. Он жаждет славы и имеет все данные для ее завоевания – большой талант и сильную волю. Он такой нежный и простой!…Такой добрый! Так любит свою мать! Так предан своему искусству! И он уже известный художник… почти знаменитый!

– Как ты разгорелась, дочка моя.

По темным, личным причинам графу была очень нежелательна такая любовь, она нарушала его тайные планы.

– Отец! Как вы можете так говорить обо мне! – Сюзанна была оскорблена этим пошлым выражением, увидев в нем осквернение своей любви.

– Моя дорогая, следует называть вещи своими именами… Это вспышка соломы, ее надо потушить… Любовь пансионерки [108], что быстро проходит…

– Отец!.. Вы, всегда такой добрый ко мне… и вы не хотите, чтобы дочь стала женой того, кто ее любит и кого любит она!