Картер так старался обойти эту тему.

— Все в лаборатории, — медленно выговорил он, — уничтожено.

Руссо отрицательно покачал головой, неотрывно глядя на Картера.

— Нет? — Но что он мог иметь в виду? — Тебе удалось что-то сохранить?

Картер помнил, что они сумели взять крошечные пробы окаменелости и породы и этот материал пока находился в другой лаборатории, где его исследовали. Но, похоже, Руссо хотел сказать что-то другое.

— Прости, Джо, но я тебя не понимаю.

Может быть, сказывалось действие седативных препаратов?

Руссо снова взял маркер и слегка дрожащей рукой вывел слово «живой».

Что он мог иметь в виду? Картер мог предположить только одно — Джо говорит о себе.

— Да, ты живой, — с улыбкой проговорил Картер. — И настанет день, когда, веришь ты или нет, ты снова станешь заниматься всем, чем занимался раньше. — «Но так ли это будет?» — с грустью подумал он. — Даже нырять будешь.

Однако взгляд Руссо стал еще более встревоженным. Картер неверно его понял. Джо указал маркером на слово «окаменелость», потом — на слово «живой».

Картер молчал. Руссо снова показал маркером на слова.

Теперь смысл стал понятен, но невероятен.

— Ты хочешь сказать мне, что наше ископаемое оказалось живым?

Нет. Руссо застонал и нахмурил брови. Общение явно стоило ему больших усилий. Он снова взял маркер и, зачеркнув пару букв, заменил их двумя другими. Картер прочел: «Окаменелость живая».

И понял, что больше им с Руссо сегодня общаться не стоит. Джо явно находился под воздействием лекарств. Что ж, возможно, это было к лучшему.

— Ладно, — кивнул Картер. — Я понял. — Он подбадривающе улыбнулся. — Доктор сказала мне, чтобы я не задерживался дольше пяти минут, но завтра с утра я к тебе приду.

Картер положил дощечку и маркер на прикроватную тумбочку и посмотрел на Руссо. Взгляд у больного был усталый и измученный. «Похоже, вреда от моего визита больше, чем пользы», — подумал Картер.

— Не переживай за окаменелость, за лабораторию и все прочее, — сказал Картер. — Просто постарайся немного поспать.

Картер изобразил самую веселую улыбку, на какую только был способен, и отвернулся от кровати. Как ни стыдно ему было в этом себе признаться, но он испытал огромное облегчение, потому что ему больше не нужно было смотреть на лицо друга. Он дошел до двери и обернулся. Руссо по-прежнему не спускал с него глаз. Картер махнул рукой на прощание, но Руссо не отреагировал. Картеру показалось, что друг уже не видит его. Джузеппе Руссо словно бы смотрел сквозь него, в какие-то мрачные, темные глубины.

Труп унесли. Спрятавшись в тени, он видел, как тело накрыли полотном и унесли. «Что они собирались сделать с ним? Зачем они вообще это делали?»

Положили под мигающие огни и быстро унесли.

«Как их много». Он все еще не мог этого осознать. Повсюду вокруг него мир кипел жизнью.

Он сделал глубокий вдох, насладился воздухом. Запахами и вкусами, которых он не знал и не понимал. Но скоро поймет. Скоро он узнает все эти запахи и вкусы. Он уже учился их распознавать.

Он притаился в темном углу, в том месте, где обрел свободу. Если его освободили здесь, то, быть может, другие по-прежнему томились здесь же в заточении.

Другие — такие же, как он.

Он наблюдал. Все больше и больше людей входили и выходили. Они принесли какие-то орудия и свет и полили все вокруг водой. Дым постепенно развеялся. Наблюдая, он быстро познавал этот мир. И быстро понял, что делают эти люди.

Это продолжалось всю ночь, а когда взошло солнце, он отступил еще дальше, в темный дверной проем. Он закрыл лицо красной накидкой. И стал ждать.

И он увидел человека, пришедшего сюда, куда больше не приходил никто. Вскоре человек выбежал, источая запах страха и горя, и поскольку снова настала ночь, он без труда пошел за этим человеком. По улицам. Среди огней. И людей. Как их много. Идти пришлось недалеко.

Туда, где, как он понял, держали второго.

Того, которому было сказано, что страдания — это дар.

Того, который был еще жив.

«Это враги, — думал он, — или друзья?»

Воздух. Воздух здесь был наполнен множеством запахов. Он обернулся. Позади него стоял забор из ржавой проволочной сетки. А за забором — большой дом. Он сразу понял, что внутри никого нет. Дом, выстроенный из кирпичей, красных, как его накидка. Окна кое-где были забиты деревом, а в некоторых блестели разбитые… стекла. Да, это так называлось.

Он быстро учился. Он слышал это слово. Его произносили люди в том месте, где он обрел свободу. Он не только наблюдал… он слушал. Речь некогда была тем даром, который приносили людям такие, как он. И теперь получалось, что дар возвращается ему. Так и должно было быть. В этом была справедливость.

Занимался рассвет. Он повернулся к ограде и длинными, необычайно красивыми пальцами (не хватало только самого кончика среднего пальца на правой руке) раздвинул звенья проволоки. Затем он шагнул в образовавшийся проем и наступил на воду и землю. «Грязь». Он поднялся по полуразвалившимся ступеням и заглянул в окно сквозь щель в шершавых досках. Внутри он увидел пустоту. Тени. Мрак. Уединение.

И все это влекло его к себе.

Но больше всего ему понравился воздух внутри покинутого дома. Воздух был старый, его наполняли запахи, которые были ему знакомы… запахи крови, слез и смерти. Они копились здесь годами.

Но что такое были эти годы в сравнении с великим промыслом? Ничто. Пустяк.

Но сейчас, в этом странном мире, где он пробудился, это место могло послужить ему… «приютом». Он улыбнулся. Хорошее слово. Новое. Выловленное прямо из воздуха.

Он думал о том, как много ему нужно сделать.

Картер ни разу в жизни не писал надгробных речей. Тем более трудно было ему написать надгробную речь о человеке, которого он так мало знал, — о Билле Митчелле. Что еще хуже — этого парня он недолюбливал, а теперь нужно было восхвалять его достоинства и, видимо, говорить о том, какие большие надежды он подавал как ученый. Благодаря газетным статьям и обстоятельствам гибели Митчелла в лаборатории, которая была детищем Картера, у людей создалось впечатление, что они были не просто коллегами, а закадычными друзьями. И теперь, после того как жизнь Митчелла так трагически оборвалась, Картер никак не мог сказать ничего иного.

В последний раз он надевал темно-синий костюм на факультетский вечер, во время которого было официально объявлено о его назначении заведующим кафедрой. Он и тогда здорово нервничал, но в тот раз от него, по крайней мере, не требовалось ничего сверхординарного. Нужно было просто встать, принять дощечку с фамилией для двери кабинета и поблагодарить разных профессоров и администраторов за то, что они удостоили его такой высокой чести. Теперь же Картеру нужно было не просто произнести речь. Нужно было почтить память человека, который был в некотором роде сам повинен в своей смерти. Повинен в том, что лучший друг Картера лежит в больнице, изуродованный до неузнаваемости, а все из-за того, что Митчелл не удержался от соблазна включить прибор, пользоваться которым не умел.

— Не уверен, что выдержу, — признался Картер в разговоре с Бет.

— Ты должен перестать так думать, — сказала ему жена. — Иначе это будет слышно в твоем голосе.

— И как же, интересно, сделать так, чтобы не было слышно?

— Ты должен все время напоминать себе, — стараясь успокоить его, сказала Бет, — что произошел несчастный случай. Ужасный несчастный случай, и никто не заплатил за случившееся дороже, чем Билл Митчелл.

— Ты об этом Джо скажи.

В итоге Картер написал несколько слов о том, с каким энтузиазмом Митчелл относился к своей работе, о том, с каким рвением он преподавал палеонтологию студентам-старшекурсникам в университете, как обожал музыку в стиле рэп. Он очень наделся, что на месте сумеет каким-то образом связать эти тезисы воедино и его речь получится более или менее убедительной. Но только где ему придется стоять? На кафедре? У трибуны? Где?