Спал Иосиф беспокойно. Ему снились кроваво-красные кометы, младенцы с горящими красными глазами и звонарь с иссохшей рукой, который бил в колокол, собирая людей на деревенской площади. Звонарь все ударял и ударял в колокол, рыдая как безумный. Иосиф вздрогнул и проснулся, увидев лицо звонаря. Это был Освин.

В дверь кельи барабанили. Похоже, давно.

— Кто там?

— Настоятель Иосиф, простите, что разбудил вас! — раздался молодой голос.

— Входи.

На пороге появился Теодор — послушник, дежуривший в ту ночь у монастырских ворот.

— Пришел Юлиан, сын каменотеса Уберта. Просит вас пойти с ним в деревню. У его матери тяжелые роды. Боятся, что она умрет.

— Ребенок еще не родился?

— Нет, отец.

— Уже утро, сын мой? — Иосиф опустил ноги на пол, продирая глаза.

— Нет, еще только одиннадцать ночи.

— Скоро наступит седьмой день месяца…

Дорога к деревне была вся изрыта колесами повозок, а луна, как назло, спряталась за тучи. Иосиф чуть не подвернул ногу, оступившись в темноте. Он едва поспевал за Юлианом, уверенно идущим впереди семимильными шагами; если бы не огромная черная фигура впереди, Иосиф уже давно сбился бы с дороги. Холодный ветерок приносил с собой стрекотание сверчков и крики чаек.

Подойдя к первому деревенскому дому, Иосиф услышал звуки колокола, возвестившего о начале ночной службы.

Полночь.

Освину наверняка скажут, что он ушел. Старик будет недоволен…

Несмотря на поздний час, деревня не спала. В открытых дверях лачуг горели масляные лампы, по дорожке двигались зажженные факелы. Все шли к дому Уберта. Селяне толпились снаружи с факелами в руках, причудливые тени плясали на земле. Трое мужчин заглядывали внутрь, закрыв спинами входную дверь. Иосиф различал лихорадочный шепот, в котором слышались итальянские слова и обрывки латинских молитв, — видимо, каменотесы услышали их в церкви и, словно сороки, утащили в свое гнездо.

— Дорогу настоятелю Вектиса! — потребовал Юлиан.

Мужчины, расступившись, поклонились.

Изнутри донесся истошный женский крик. Казалось, он входит в тело как нож, останавливает кровь в жилах.

В доме было полным-полно родственников и односельчан — чтобы Иосиф зашел, двоим пришлось выйти. У камина, обхватив руками голову, сидел Уберт, застывший словно каменное изваяние.

— Иосиф! Слава Богу, вы пришли! — севшим от изнеможения голосом воскликнул каменотес. — Прошу вас, помолитесь за Сантесу! Помолитесь за всех нас!

Сантеса лежала на боку на самой лучшей в доме кровати, подтянув колени к выпяченному животу. Вокруг толпились женщины. Сорочку Сантесы задрали так высоко, что видны были бедра, все в каких-то пятнах. Ее лицо, перекошенное болью, красное, будто сахарная свекла, казалось нечеловеческим. Животное взяло вверх. Наверное, дьявол уже забрал ее душу.

Толстая повитуха — Иосиф узнал в ней жену Марка, старшего среди строителей — стояла в изножье кровати, наклонившись над роженицей, и по-итальянски говорила ей, что делать.

Волосы были заплетены в косу и закручены в узел, чтобы не лезли в глаза, руки и рубаха перепачканы в розовой студенистой жидкости. Живот Сантесы блестел от красной мази. Рядом на кровати лежала окровавленная лапка цапли. Колдовские штучки! Иосиф вспыхнул от возмущения.

Повитуха резко повернулась к священнику.

— Он уже на подходе.

Иосиф приблизился. Повитуха неожиданно откинула сорочку, чтобы показать ему крошечную красную ножку, торчащую из тела Сантесы.

— Мальчик или девочка?

Женщина опустила сорочку.

— Мальчик.

Иосиф быстро перекрестился, упав на колени.

— In nomine patre, et filii, et spiritus sancti. [19]— Иосиф читал молитву, а сам думал: хоть бы ребенок родился мертвым.

Сырой ноябрьской ночью девятью месяцами ранее за стенами дома Уберта завывала буря. Хозяин поворошил дрова в камине и подошел к детским кроваткам, проверить, спят ли отпрыски — по двое-трое на одном матрасе, все, кроме Юлиана, который и один еле умещается на тюфяке, — потом забрался на свою кровать рядом с женой. Она уже спала, вымотавшись за долгий тяжелый день.

Уберт натянул тяжелое шерстяное одеяло до подбородка. Он привез его с собой из Умбрии в кедровом коробе, и, похоже, не зря. Сколько раз оно согревало его в этом суровом климате! Уберт положил руку на мягкую теплую грудь жены — и тут же волной накатило желание. Господь всемогущий! Разве не заслужил он хоть немного радости на грешной земле? Уберт медленно опустил руку ниже и раздвинул ноги жены.

Сантеса уже не была красавицей. Тридцать четыре года и девять детей — шутка ли? Толстая, вечно усталая и страдающая от гнилых зубов, она, однако, была послушной женой. Поняв, что хочет муж, Сантеса со вздохом прошептала:

— Осторожнее сегодня, могут быть последствия.

Уберт прекрасно знал, о чем она говорит. Его мать родила тринадцать детей: восемь мальчиков и пять девочек. Четверо умерли в младенчестве. Уберт был седьмым сыном. А когда вырос, ему рассказали легенду: если у него родится седьмой сын, то станет колдуном, черным магом, волшебником. Все односельчане верили в легенду о седьмом сыне седьмого сына, хотя никогда такого не встречали.

В молодости Уберт был бабником и любил прихвастнуть опасностью, таившейся у него в штанах. Возможно, потому на него и клюнула Сантеса — самая красивая девушка в деревне. Много лет они с Сантесой шутили на эту тему, но после рождения шестого сына, Люция, им стало не до смеха. Все последующие три беременности были сплошным адом. И он, и жена с ужасом ждали, кто родится. Сантеса пыталась предсказать пол ребенка, прокалывая палец шипом: если капля крови растекалась струйкой в чашке с ключевой водой, будет мальчик; если же сразу опускалась на дно — девочка. Слава Богу, все три оказались девочками!

Сантеса почувствовала, как семя заполнило ее, и, затаив дыхание, прошептала:

— Пусть снова будет девочка!

Несмотря на молитвы Иосифа, Сантесе становилось все хуже и хуже. Она совсем ослабла, не могла даже кричать, дыхания ее почти не было слышно. Крошечная ножка, торчащая из тела, потемнела, как глина, которую добывали монастырские гончары.

Надо было что-то делать, иначе беды не миновать. После горячих споров пришли к единогласному решению — ребенка нужно вытащить. Конечно, малыш может пострадать, зато хоть матери станет легче. Иначе и Сантеса, и ребенок обречены на смерть.

Когда повитуха попросила Иосифа благословить ее, тот молча согласился. Другого выхода не было.

Уберт ни на секунду не отходил от кровати, беспомощно уронив огромные мускулистые руки. Он ничем не мог помочь.

— Прошу тебя, Боже, умоляю… — постоянно шептал Уберт, однако за кого он молился — за сына или жену, — никто не знал.

Повитуха приступила к делу. Ее лицо перекосило от неимоверных усилий. Сантеса бормотала что-то неразборчивое, будто в бреду, но, слава Богу, уже не чувствовала боли. Запыхавшись, повитуха вытащила руки, вытерла их о блузу, перевела дух и снова принялась вытаскивать ребенка. Наконец-то процесс пошел. В начале показались колени, бедра, потом пенис, ягодицы. И вот голова. Родовые пути сильно расширились, такая она была большая. Повитуха взяла мальчика на руки. Крупный ребенок, все на месте, только не дышит и кожа цвета голубой глины. Мужчины, женщины и дети в комнате с благоговейным ужасом не сводили с него глаз. Послед вывалился на пол. В этот момент грудь младенца сжалась и он сделал первый вдох. Потом второй. Ребенок порозовел и вдруг запищал, как новорожденный поросенок.

Как только жизнь приняла младенца, смерть забрала его мать. Уберт взвыл от горя, схватил новорожденного сына огромными ручищами и закричал:

— Это не мой сын! Это сын дьявола!

Он выскочил на улицу, волоча послед по грязному полу и расталкивая широченными плечами столпившихся у дверей селян. Иосиф стоял как вкопанный, не в силах произнести ни слова.