Пайперу захотелось крепко обнять Нэнси, высоко поднять и закружить, но он ограничился тем, что хлопнул раскрытой ладонью о ее ладонь.

— Попался, козел! И сценарий у него паршивый!

На всю жизнь он запомнил следующие двадцать четыре часа, как помнят торнадо. Волнение нарастало с каждой секундой ожидания. Затем оглушающий удар. Разрушение. А после странное спокойствие и безысходность — того, что было, не вернешь…

Девятый округ одобрил правительственный запрос, и Гильдия писателей Америки передала в ФБР личные данные сценариста.

Пайпер сидел за компьютером, когда пришло электронное письмо от помощника адвоката, выдающего разрешения. Оно было перенаправлено от гильдии, в теме значилось:

Вряд ли когда-нибудь Пайпер вновь испытает волнение, которое пережил, читая это письмо:

Нэнси зашла в кабинет. Пайпер, будто окаменев, глядел на экран.

— Что случилось? — Она наклонилась так близко, что он почувствовал ее дыхание.

— Я его знаю.

— Как?!

— Мы жили в одной комнате в колледже. — В голове с бешеной скоростью проносились воспоминания. Сценарии на белом столе в комнате Шеклтона. «По-моему, ты его не поймаешь». То, как Марк занервничал, увидев на пороге Пайпера. И еще одна деталь.

— Ручки! Черт бы их побрал…

— Что?

Пайпер горестно качал головой.

— Черные ультратонкие ручки «Пентел» на его столе! Вот же, как все очевидно… Прямо под носом!

— Уилл, это невероятно! Как убийцей мог оказаться твой однокашник?! В чем смысл?

— О Господи! — простонал Пайпер. — Похоже, «Судный день» был предназначен мне.

Пайпер быстро стучал по клавиатуре, перескакивая с одной федеральной базы данных на другую. Кто ты, Марк? Кто ты на самом деле?

На экране постепенно появлялась информация: дата рождения, номер социальной страховки, старые калифорнийские штрафы за неправильную парковку… Но все это были обрывочные сведения. А сколько белых пятен оказалось в его биографии! Фотография на страничке с данными о водительском удостоверении, выданном в Неваде, тщательно затемнена. Никаких сведений о выданных кредитах, ипотеке, записей об окончании учебных курсов или работе в каких-либо организациях. Ни гражданских исков, ни вызовов в суд, ни зафиксированных данных об уплате налога на собственность. Он даже не внесен в базу данных налоговой службы!

— Как невидимка! — произнес Пайпер. — Его нет в сети. Видимо, поставил защиту на данные о себе. Я встречался с подобным всего пару раз.

— Что нам делать?

— Сегодня после обеда садимся в самолет. — Таким взволнованным Нэнси его еще не видела. — Сами навестим этого придурка. Прямо сейчас начни оформление бумаг у Сью. Нам нужен ордер на арест.

Нэнси погладила его по затылку.

— Я все сделаю.

Через два часа у офиса ФБР их ждало такси, чтобы отвезти в аэропорт. Пайпер, закрыв портфель, взглянул на часы. Почему Нэнси опаздывает?! Даже несмотря на его плохое влияние, она оставалась пунктуальной.

Вдруг в коридоре быстро застучали каблуки Сью Санчес. Желудок Пайпера инстинктивно сжался, как у собаки Павлова. И вот в дверном проеме показалось напряженное лицо. Глаза метали молнии. Судя по всему, ей было что сказать.

— Сьюзен, в чем дело? У меня самолет с минуты на минуту!

— Ты никуда не летишь!

— То есть?!

— Бенджамину только что позвонили из Вашингтона. Ты отстранен от дела. И Липински, кстати, тоже.

— Что?!

— Это не обсуждается, — задыхаясь, объявила Санчес.

— Почему, Сьюзен?

— Понятия не имею. — Видимо, Санчес говорила правду. Казалось, еще чуть-чуть — и у нее начнется истерика.

— Что за чушь? Мы же узнали, кто убийца!

Санчес развела руками.

— Где Нэнси?

— Я отправила ее домой. Вам запрещено работать в паре.

— Почему?

— Не знаю, Уилл! Приказ сверху!

— А мне-то что делать?

— Ничего, — примирительным тоном проговорила Санчес. Она действительно лишь выполняла приказ. — Ты отстранен. Все кончено, Уилл.

Когда ребенок родился, Мария не стала придумывать ему имя. Она не чувствовала, что это ее сын. Октавий просто грубо осеменил ее. Девушка безучастно наблюдала, как растет живот, а когда пришло время, смиренно перенесла родовые муки.

Она кормила ребенка только потому, что у нее было молоко, и потому, что ее заставляли. Она ни разу не взглянула на равнодушно сосущего малыша, ни разу не погладила его по головке, как обычно делают молодые матери.

Узнав о проступке Марии, Магдалина перевела ее из дормитория в домик для гостей, спрятав девушку от любопытных глаз послушниц и сестер. Путники и посетители монастыря ничего не знали о постыдном грехе Марии.

Ее хорошо кормили, разрешали гулять и немного работать в саду, пока Марии не стало трудно передвигаться. Все, кто знал Марию, огорчились ее внезапному переезду. Больше не было слышно веселого смеха, постоянных шуточек… Женский дормиторий погрузился в вечное уныние. Даже настоятельница Магдалина втайне от всех переживала, что характер Марии так изменился, что пропал свежий румянец с ее щек. Естественно, о постриге теперь не было и речи, но и вернуться в родную деревню она не могла. Родственники не желали знаться с потаскухой. Мария будто навсегда застряла в лимбе — пограничной области ада, словно душа ребенка, умершего некрещеным.

Когда Мария родила, все ахнули, увидев огненно-рыжие волосы малыша, молочную кожу и лишенное мимики личико. Аббат вместе с Паулином после долгих разговоров решили, что Мария — божественный сосуд, и поэтому заслуживает заботы, как и ее ребенок. Естественно, и речи быть не могло о непорочном зачатии! Но имя матери — Мария, да и родившийся мальчик был особенным…

Через неделю после рождения к Марии пришла Магдалина. Девушка лежала на кровати, уставившись в потолок. Ребенок плакал в колыбели на полу.

— Ты придумала ему имя? — спросила настоятельница.

— Нет, сестра.

— Ты вообще собираешься называть ребенка?!

— Не знаю, — безжизненным голосом проговорила Мария.

— У каждого дитяти должно быть имя. Если не хочешь ты, его назову я. Пусть будет Примием — первым сыном Октавия.

Примию уже шел четвертый год. Он бродил по странноприимному дому, гулял один во дворе, не уходя, впрочем, далеко, не интересовался ни игрушками, ни людьми. Как Октавий, мальчик был бледен и молчалив, его маленькие зеленые глазки безучастно взирали на окружающий мир. Паулин часто навещал ребенка, брал за руку и приводил в скрипторий, в келью отца, а потом часами наблюдал за ними, будто за небесными телами, ждал знака. Однако отец с сыном были совершенно равнодушны друг к другу. Октавий продолжал писать, а мальчик задумчиво ходил по комнате, глядя вокруг невидящим взглядом. И как ему удавалось не натыкаться на стулья и стены?! Он не проявлял интереса ни к листам бумаги, ни к перу и чернилам, ни к буквам, которые выводил Октавий.

— У мальчика нет дара, — часто говорил Паулин Иосифу. Старые монахи разочарованно вздыхали и отправлялись на молитву.

Наступила осень, даже днем подмораживало. Солнце, желтое как лепестки календулы, постепенно затухало. Погруженный в раздумья, Иосиф медленно обходил монастырь, шепотом моля Бога о любви и спасении. Хотя все-таки больше о спасении. Иосиф заметил, что на прошлой неделе его моча стала коричневой, а сегодня кроваво-красной. Аппетит совсем пропал. Кожа одрябла и потемнела. Помутнели белки глаз. Когда Иосиф поднимался с колен после молитвы, его качало, словно лодку на волнах, — нужно было схватиться за что-нибудь, чтобы устоять на ногах. И не требовалось советоваться с Паулином или другими братьями; Иосиф сам знал, что умирает.