Я уверен, что мое правительство даст мне разрешение и на эту работу и на приезд сюда Андрюши с бабушкой, которых я не видел уже полтора года.

Я уверен, что правительство не станет настаивать на каком-либо другом антигуманном и несправедливом ответе в мой адрес. Авторитет его настолько велик, что считать меня в теперешней ситуации вынуждающим кого-то на единственно возможный ответ просто смешно; у меня нет другого выхода: я не могу позволить унизить себя до крайней степени, и письмо мое просьба, а не требование. Что же касается моих патриотических чувств, то смотри “Ностальгию” (если тебе ее покажут) для того, чтобы согласиться со мной в моих чувствах к своей стране. Я уверен, что все кончится хорошо, я кончу здесь работу и вернусь очень скоро с Анной Семеновной и Андреем и с Ларой в Москву, чтобы обнять тебя и всех наших, даже если я останусь (наверняка) в Москве без работы. Мне это не в новинку.

Я уверен, что мое правительство не откажет мне в моей скромной и ЕСТЕСТВЕННОЙ просьбе.

В случае же невероятного – будет ужасный скандал. Не дай Бог, я не хочу его, сам понимаешь.

Я не диссидент, я художник, который внес свою лепту в сокровищницу славы советского кино. И не последний, как я догадываюсь.

(В “Советском фильме” один бездарный критик, наученный начальством, запоздало назвал меня великим.) И денег (валюты) я заработал своему государству больше всех бондарчуков, вместе взятых.

А семья моя в это время голодала. Поэтому я не верю в несправедливое и бесчеловечное к себе отношение. Я же как остался советским художником, так им и буду, что бы ни говорили сейчас виноватые, выталкивающие меня за границу.

Целую тебя крепко-крепко, желаю здоровья и сил. До скорой встречи.

Твой сын – несчастный и замученный Андрей Тарковский.

P.S. – Лара тебе кланяется».

Стиль письма брата, его содержание, полагает Марина Арсеньевна, свидетельствовали о том, что Андрей не сомневался: оно дойдет и до официальных инстанций.

«Это была еще одна полная отчаяния и безнадежности попытка достучаться до правительства, которое оставалось глухо ко всем его предыдущим просьбам о продлении срока его пребывания за границей и о выезде к нему родных.

Папе было трудно отвечать Андрею – он мучительно переживал происходящее, да и практически он не мог написать того, что ему хотелось, – помимо внешнего, у него был свой, “домашний” цензор…

Папа просил меня ответить на Андреево письмо. Я не сохранила своего черновика, но хорошо помню те чувства, с которыми писала этот ответ. Я включилась в игру Андрея и обращалась не к нему, а к тем, кто будет мое письмо читать…» [226]

Тарковский уезжает в Англию. Здесь его ждут работа над постановкой оперы Мусоргского и ее премьера в Ковент-Гардене. В Англии семья пробыла около двух месяцев. Андрей Арсеньевич доволен: опера прошла «с огромным успехом». Из Лондона же режиссер шлет еще одно письмо Ю. Андропову, поскольку не уверен, что первое дошло до адресата.

19 октября режиссер возвращается в Италию и вплоть до декабря не имеет никаких официальных ответов из Москвы. Хотя по ряду обстоятельств подозревает, что решение об их семье на самом верху уже есть. Правда, к этому моменту «все запуталось от вранья еще больше». Окольными путями режиссер узнает, что в Италию приезжает Ф. Т. Ермаш, и хочет с ним встретиться. Он обращается за разъяснением в посольство. Ему обещают позвонить.

Встреча с Ермашом состоялась 15 декабря. На новые предложения вернуться режиссер ответил отказом. После встречи Тарковский посещает «ведьму» Флорес, получает успокаивающие разъяснения. Анжела уверена, что решение на его счет уже принято. Тянет Ермаш, пользуясь последней возможностью «надавить» на режиссера. Словом, заверила Флорес, все будет хорошо.

В1989 году в известном нам выступлении в «Советской культуре» Ф. Т. Ермаш так прокомментировал упомянутую встречу:

«…О моем приезде в Рим он знал и в первый же день вечером позвонил в гостиницу. Я ему предложил встретиться в посольстве, он отказался, но согласился поздно вечером, когда я освобожусь, приехать в гостиницу. И он приехал, но не один, а с какой-то женщиной, которая хотела присутствовать при разговоре. Когда я выразил недоумение, она ушла в другой конец холла. Честно говоря, разговор не ладился. Чтобы его успокоить, я сказал, что мы не будем обсуждать все, что он написал в письме в мой адрес, об этом говорят дома. Он, потупив взор, согласился и облегченно вздохнул, какая-то неловкость у него прошла. Я объяснил, что в стране происходят изменения, что меняется и отношение к зарубежной работе советских мастеров искусства. Привел пример с О. Иоселиани, который снимает фильм во Франции, есть и другие проекты. Думаю, что это станет нормальным процессом, но только решать это нужно при соблюдении установленного порядка. Да и потом — нужно же подготовить фильм “Ностальгия” для выпуска на советский экран, нехорошо, если кто-то другой будет дублировать его фильм. Однако для него этот вопрос был решенным. Никакие заверения его уже не интересовали.

А. Тарковский уехал в Лондон… Наше посольство в Лондоне еще раз от имени руководства предложило ему вернуться в СССР и решить все вопросы его зарубежной работы в установленном порядке. Но и это не возымело действия…»

«Ностальгии» предшествовал документальный фильм «Время путешествий Андрея Тарковского и Тонино Гуэрры» — как своеобразное предисловие к ней. Путешествие началось из дома Тонино Гуэрры в городке Пеннабилли, расположенном в долине реки Мареккья (провинция Романья). Обилие впечатлений было таково, что на четвертый день Тарковский сказал: «У меня ощущение, что мы путешествуем уже две недели…»«Слишком красиво», — был его приговор. Он говорил, имея в виду будущую «Ностальгию»: «Я еще ни разу не видел места, где мог бы оказаться наш персонаж. Мне очень важно, чтоб это было связано не с красотой Италии, не с шедеврами ее архитектуры, а с людьми, происшествиями, чувствами — тогда мне будет легче…»

Внимание Тарковского привлек вполне заурядный, с точки зрения обычного итальянца, курортный городок Баньо Виньони, куда группу привез кинооператор Лючано Товоли, чтобы показать режиссеру свои любимые места. В центре его, где обычно находится главная площадь, был расположен большой облицованный камнем бассейн с целебной водой из минерального источника. Тарковский провел здесь несколько недель, снимал окрестные пейзажи. Осенью следующего года он вернулся сюда для съемок «Ностальгии». Снова жил в гостинице „Ла Терма» — в номере, который поразил его тем, что одно из его окон выходило в шахту несуществующего лифта — спроектированного, но так и несмонтированного.

«Я не знаю, что такое дом… Пальто, зонт… Но то, о чем мы говорили друг другу, слишком легкая материя, она не может оставаться взаперти…» Этими стихами, написанными Гуэррой ночью перед приходом Андрея и посвященными ему, начинается их общение утром в доме Тонино, который суждено покинуть не только их словам, но и их телам.

Фильм открывается темой дома — дома-клетки и дома, распахнутого и вовнутрь и вовне.

«Ностальгия», по словам Т. Гуэрры, и возникала на основе фильма, посвященного путешествиям Тарковского по Италии, из совместных раздумий в рамках первоначальной идеи.

По замыслу сценария, русский писатель приезжает в Италию, чтобы найти для задуманной им книги документы, связанные с судьбой крепостного музыканта XVIII века Сосновского, прототипом которого был реальный русский композитор Березовский [226]. Крепостной графа Шереметева, он был послан учиться в Болонью, достиг больших успехов, концертировал, стал академиком и вернулся в Россию, чтобы выкупиться из крепости. В России он женился, но освободиться ему не удалось. По преданию, он спился и в конце концов повесился, хотя на деле все было иначе.