— Убирайся.

Евнух повиновался. Женщина проводила его глазами и снова посмотрела на Бараку. В ее взгляде была сила, какой он не видел прежде ни у одной женщины. Пытаясь унять нервозность, принц пошел, запер дверь на засов и направился к столу. Притворился, что перебирает бумаги, все время чувствуя на себе прожигающий насквозь взгляд женщины.

Барака не имел представления, о чем говорил с ней отец, и не понимал, почему она до сих пор жива. Но он видел отца, когда тот покидал тронный зал. Лицо султана было мокрым от слез. Барака не мог даже вообразить отца плачущим, представить, что такое случится. Неужели на отца так подействовала эта женщина с золотыми волосами? Заставила заплакать грозного султана?

После смерти Айши Барака осмелел и развлекался с той девушкой-невольницей уже без опаски. И с другими тоже. Каждую неделю, иногда чаще, постепенно становясь все более наглым и бесстыдным в поиске наслаждений. Но с недавних пор это стало надоедать. Невольницы к нему привыкли и сделались послушными. Перестали бояться. А главным наслаждением Бараки было ощущение полной власти, он удовлетворялся, лишь когда брал женщину силой. Только тогда внутри пробуждался жар. Постоянная неудовлетворенность портила настроение, застоявшаяся энергия требовала иного выхода. И Барака его находил. Он не знал, для чего украл у Хадира куклу, но обладание ею давало приятное ощущение всемогущества. Смертоносное сокровище делало его тайным властителем судьбы не только Хадира, но и каждого при дворе отца. На пиршествах Барака наблюдал за придворными, сжимая под столом в потной ладони маленький флакончик, захлебываясь восторгом от мысли, что все они зависят от его милости, а он может погубить любого из них, когда пожелает.

Сзади заговорила женщина.

Барака повернулся.

Она замолкла, затем произнесла на ломаном арабском:

— Кто ты?

Барака остолбенел. Эта христианская женщина, узница, говорила с ним на его родном языке. Осмеливалась что-то спрашивать. Неслыханная дерзость.

— Тихо! — рявкнул он и обрадовался, когда она вздрогнула.

А может, она только притворялась, что не боится? Конечно, боится, еще как. Осознание власти над этой объятой ужасом прекрасной неведомой женщиной придало ему сил. И он двинулся к ней, с каждым шагом возбуждаясь все сильнее и сильнее. А она пятилась и оглядывалась в поисках места, где спастись.

Наконец они оба оказались у окна. Ее дивное лицо теперь раскраснелось. Она быстро говорила на непонятном языке. Барака уловил лишь несколько вклинившихся туда арабских слов. И больше не слушал. Близость к ней, ее страх действовали на него словно наркотик, заставив начисто забыть о всякой осторожности. Принца совсем не тревожило, что его могут с ней застать. Ему было безразлично, что она сделала его отцу и почему он оставил эту женщину жить. Барака видел только ее и хотел лишь одного.

Цитадель, Дамаск 17 июня 1277 года от Р.Х.

Калавун прошелся туда-сюда по покоям и остановился у стола. Налил в кубок воды. Свежей, из колодца Цитадели, с минеральным вкусом. Быстро выпил, закрыл глаза и снова увидел женщину, с мольбой смотрящую на него. «Вернись туда, — услышал он внутренний голос. — Ты можешь ее спасти. В конце концов, султан твой старый друг, в скольких сражениях вы сражались бок о бок. Он тебя послушает». Но Калавун боялся разгневать Бейбарса и ослабить свое положение при дворе, боялся вызвать подозрения, не знал, как объяснить свое заступничество. И эти страдания, вызванные беспомощностью, усугублялись еще тем, что эта женщина странно напоминала ему дочь.

Эмир открыл глаза, налил еще воды, поднял кубок, затем поставил обратно на стол. Бросил взгляд на серебряный поднос с фруктами. Персики, виноград, бананы, недавно срезанные, восхитительной красоты, тоже напоминали ему об Айше. Милая, славная девочка никогда больше не примостится у него на коленях, с пальцами, липкими от сока персика, не станет быстро и сбивчиво рассказывать о проведенном дне. Калавун уперся ладонями в стол, постоял так с минуту, потом резким движением смахнул поднос на пол и в то же мгновение ощутил приставленное к шее острие кинжала.

— Наконец-то я до тебя добрался, змей! — прошептал Хадир, обдавая его своим смрадным дыханием.

Калавун метнул взгляд на дверь покоев и понял: прорицатель проник сюда через проход для слуг. Попытка повернуть голову привела лишь к тому, что кинжал проколол кожу.

— Чего тебе нужно, Хадир?

— Я долго ждал этого момента. Очень долго! И теперь сниму узду, которую ты надел на моего повелителя. Теперь он наконец уничтожит неверных франков, и ты его не остановишь!

— Бейбарс сам себе хозяин. Он решил прежде покончить с монголами, и правильно.

— Нет, это твои козни! — прошипел Хадир. — Это ты сбил повелителя с пути. Я не знаю причину, но это так. Ты ослепил его, сделал глухим, подчинил своей воле.

— Но…

— Я собирался тебя отравить, — прорычал прорицатель, — как отравил твою дочь.

У Калавуна перехватило дыхание.

— Но так лучше, — продолжил Хадир. — Так я могу видеть твой страх. — Он шумно вдохнул через ноздри, желая ощутить его запах. Сзади дверь покоев тихо отворилась, но убийца этого не заметил. — Ты сейчас умрешь, эмир Калавун, а я буду любоваться твоими конвульсиями!

— Отпусти его.

Хадир оглянулся. Сзади, угрожающе вскинув короткий меч, стоял гонец султана с сумкой для свитков на плече. Но говорил он почему-то с сильным акцентом. Хадир присмотрелся и вскрикнул, узнав этого человека. Он отвлекся всего на несколько секунд, но Калавуну их оказалось достаточно, чтобы отпихнуть и схватить противника за запястье. Прорицатель успел полоснуть эмира по руке, но было поздно.

Уилл хотел уже помочь прикончить прорицателя.

— Нет, — крикнул Калавун. — Хадир мой!

Он держал его железной хваткой, поворачивая острие кинжала в горле.

Багровый от напряжения прорицатель пытался вырвать руку. Для своих лет он был силен и проворен, но не мог тягаться с Калавуном, героем-мамлюком, поражавшим на поле битвы сразу двух-трех врагов. Эмир намеренно поворачивал острие медленно, дюйм за дюймом. Хадир порывисто дышал, его лицо стало лиловым, вены на шее надулись как веревки. Он пинал Калавуна босыми ногами, но тот продолжал свое дело, глядя в его белесые глаза. Силы покинули Хадира внезапно. Он обмяк, раскрыв рот, однако кинжал не выпустил. И Калавун с негромким вскриком всадил этот кинжал его же рукой ему в горло. Острие весело блеснуло, выскочив с другой стороны. Изо рта Хадира хлынула кровь, забрызгав лицо Калавуна. В глотке прорицателя забулькало, и он упал навзничь, закатив белесые глаза.

Напряженно дыша, Калавун откинулся на стол. Потом быстро перевязал лоскутом ткани кровоточащее предплечье. Взглянул на Уилла, затем на Хадира, скрючившегося среди забрызганных кровью фруктов. Прорицатель смотрел на него своими мертвыми глазами. Рубин на рукоятке кинжала потускнел, залитый кровью.

— Он мертв, — сказал Уилл.

— Давно пора, — произнес Калавун и посмотрел на Уилла. — Зачем ты пришел? Тебя убьют.

— Я должен был прийти.

Эмир тяжело вздохнул.

— Я послал своего атабека с предостережением, но он не успел. — Калавун помолчал. — Но я рад видеть тебя пока живым. В Мекке было очень опасно.

— Почему ты не предупредил, что отправишь туда своих людей? — спросил Уилл. — Там погибли двое наших, а могли бы все.

— Ты не сказал в послании, как намерен помешать похищению.

— А если бы письмо попало в чужие руки?

— Понимаю. — Калавун подошел к Уиллу. — Но и ты меня пойми. Как я мог полагаться лишь на твое обещание, если речь шла о самой большой святыне моего народа? Мне очень жаль, Уильям, но пришлось пойти на жертвы. — Он опять тяжело вздохнул. — Там погибли и наши доблестные воины. Иногда меня посещают мысли, стоило ли… — Калавун замолк и прислушался. В приоткрытую дверь донеслись женские крики. Он встрепенулся. — Это же твоя жена…