Сейчас верховный владыка беседовал с художником.

Встревоженная молодая женщина опасалась худшего. Властитель мог отправить художника на пытки, сослать его, бросить в лабиринт. А следом настанет и ее черед. Так называемый «брат» был намного старше ее и всегда ее запугивал, хотя она была из числа немногих, кто позволял себе в обращении с Апопи некоторую непринужденность. Но Ветреница не обманывала себя: в тот день, когда она перестанет быть нужной властителю, он отдаст ее на милость своих телохранителей или, что еще страшнее, двум ее ненавистницам — Танаи, своей супруге, и Име, жене главного казначея.

Ветренице нечем будет оправдать свое молчание. Минос — заговорщик, его гибель неотвратима. Если она попытается сказать Апопи о своей любви, то вряд ли добьется от него снисхождения.

А представить себе жизнь без Миноса она не могла. В жестоком, полном предательства мире, где привыкла жить Ветреница, Минос был воплощением невинности и подлинной страсти, лишенной даже тени расчета. Гениальный художник, он был искренне влюблен в нее и дарил ей ни с чем несравнимое счастье.

Так что вопреки голосу разума она готова была оберегать Миноса. Но жив ли он еще?

Ветреница не опускалась до опиума, который так полюбили в столице. На нем разбогател Хамуди, высокомерный выскочка, жадность которого могла сравниться только с его жестокостью. Порочный не менее своей ненормальной супруги, он развлекался, калеча юных рабынь, и при этом оставался правой рукой и любимым слугой властителя, главным казначеем и начальником тайной службы.

Дверь покоев отворилась.

— Минос! Ты? Наконец-то! Как ты бледен… О чем с тобой говорил Апопи?

— О грифонах… Он хочет, чтобы я расписал фигуры грифонов по обеим сторонам его трона, как во дворце в Кноссе. Грифоны сделают его неуязвимым.

В голове у художника мутилось, он не хотел признаться возлюбленной, что был уверен, будто настал его смертный час.

Даже в объятиях Ветреницы, которая ласкала его со страстью, он чувствовал на себе леденящий взгляд правителя гиксосов.

Апопи все знал.

И играл со своей жертвой. Грифоны будут последним творением Миноса.

Минос принялся за грифонов, поклявшись про себя, что будет писать их вечно. До тех пор, пока они не будут закончены, его жизнь в безопасности, а за это время он найдет способ покончить с верховным правителем.

Несмотря на то что Апопи был гораздо старше Миноса, критянин чувствовал, что в открытой борьбе с ним не справится. Он не отказался бы от кинжала, но ведь каждого, даже Ветреницу, прежде чем пропустить в покои владыки, обыскивают…

Внезапно спину обдало холодом, и она заледенела.

— Твоя работа продвигается слишком медленно, Минос. Прошел уже не один месяц, — раздался позади него устрашающий хрип владыки.

По своему обыкновению, Апопи появился очень тихо, будто ночной демон, — никто не слышал, как он приблизился.

— Торопить мою кисть, господин, — значит испортить творение.

Мне нужны грифоны как можно скорее, юный друг. Главное, чтобы они внушали страх, один их взгляд должен наполнять ужасом.

Яннас уже не раз просил отдать приказ о наступлении, но Апопи не желал ничего предпринимать до тех пор, пока грифоны не будут надежно защищать его трон. Флотоводец места себе не находил от нетерпения, твердя, что ни в коем случае нельзя дать возможность Яххотеп опомниться и восстановить силы. Но что понимал военачальник? Он не видел дальше собственного носа. Владыка знал, что урон, нанесенный Фивам, так велик, что для восстановления потребуется не одно десятилетие. А как только грифоны начнут испепелять своим взглядом непокорных, как только его трон будет защищен от заговорщиков и закончится очищение страны, он раз и навсегда расправится с бунтовщицей Яххотеп и мятежными Фивами.

Минос не решался повернуться лицом к правителю.

— Ты хорошо меня понял, юный друг?

— Да, господин, я хорошо вас понял.

Апопи свернул в коридор, ведущий в зал совета.

На пороге зала его ждал обеспокоенный Хамуди.

— Послание, господин! Послание от нашего лазутчика.

Лазутчик давно не давал о себе знать, вероятно, потому, что не так-то просто было передать этот маленький лоскуток папируса, заполненный таинственными знаками, расшифровать которые мог один лишь верховный владыка.

Апопи принялся читать, и лицо его исказилось такой ненавистью, что похолодел даже Хамуди.

— Яххотеп все-таки посмела! Проклятая царица отважилась увенчать короной своего сына, мальчишку, которому едва исполнилось одиннадцать. Она сделала его фараоном! Но я смету обоих с лица земли! А пока будем сеять панику в рядах их сторонников.

Главный казначей согнулся пополам, прижимая к животу руки — у него опять начались рези.

— Простите, владыка, у меня в мочевом пузыре камень. Боюсь, что не смогу присутствовать на совете.

— Я пришлю тебе лекаря, Хамуди, пусть сделает операцию. Впереди у нас много работы.

С белесыми волосами — Има их обесцвечивала, желая походить на блондинку, — еще больше растолстевшая, так как не могла умерить страсти к сладким пирожкам, жена главного казначея в беспокойстве грызла ногти.

Без Хамуди она пропадет. По дворцу ходили слухи, что болезнь на него наслал сам Апопи, сглазив его, поэтому надеяться на выздоровление нечего. Нет сомнения, что после смерти Хамуди львиная доля их богатства отойдет верховному владыке. Конечно, Има заранее пойдет и поплачется Танаи, но та по-прежнему прикована к постели и вряд ли чья-то участь, кроме собственной, ее взволнует…

— Пришел лекарь, — объявил привратник.

Лекарь, как и сама Има, был хананеем и считался очень хорошим целителем. Говорили, что он умеет излечивать болезнь, от которой страдал Хамуди, а тот лежал пластом и беспрестанно стонал от боли.

— Мой муж — высокий сановник, его жизнь — величайшая драгоценность.

— Все знают, госпожа Има, какую роль при дворе играет господин главный казначей. Доверьтесь моему искусству.

— А оно в самом деле может помочь?

— Безусловно, хотя вашему мужу будет очень больно.

У меня есть обезболивающее.

Има имела в виду наркотик и дала мужу выпить опиум, который добывали из зерен розового мака. Обычно Хамуди принимал его в небольших количествах, желая повысить потенцию, но на этот раз доза была куда значительнее, и он уснул.

Лекарь достал из мешка сделанную из хряща трубочку и стал вводить ее в мочеточник больного, остановившись у входа в мочевой пузырь.

Хамуди продолжал спать.

Лекарь засунул палец в задний проход Хамуди, нащупал камень в пузыре и подтолкнул его к выходу. Потом изо всех сил дунул в трубочку, чтобы расширить проход, и тут же торопливо потянул воздух на себя, выводя в проход камень. Присоединил к первой трубочке вторую, вывел камень в мочеточник и вынул его пальцами. [3]

В голове Хамуди еще плавал туман, когда он вошел в покои верховного правителя. Апопи поднял голову, дописав на папирусе последний иероглиф.

— Как самочувствие, любезный друг?

— Боль ушла, владыка, но меня подташнивает от слабости.

— Силы быстро восстановятся, Хамуди. Нет лучшего лекарства, чем работа, а я собираюсь тебе поручить очень большую и очень важную задачу.

Главный казначей не отказался бы от нескольких дней отдыха, но кто посмеет оспорить приказ верховного владыки, особенно если за спиной у тебя такой соперник, как флотоводец Яннас?

— Много ли у нас на складах скарабеев?

— Великое множество, всех размеров, от каменных до фаянсовых.

— Мне понадобятся тысячи и тысячи, Хамуди. Вот, что должно быть на них написано, и как можно быстрее. Мое послание ты распространишь по всей стране.

В селении, названном в память погибшего фараона Пер-Камос, градоправитель Эмхеб день за днем укреплял оборонительные сооружения. Ему помогал небольшой отряд закаленных в боях, испытанных воинов. Оглядывая благодатные земли Среднего Египта, великан вспоминал свой любимый Эдфу, расположенный к югу от Фив, и думал, что скорее всего ему туда уже не суждено вернуться.