– Ну вот. Так-то лучше. А теперь… Теперь я поеду на съемку, иначе Олежка меня никогда не простит. А ты пойдешь в офис. И все будет хорошо. Мы будем звонить друг другу и рассказывать, как дела, и ни с кем из нас ничего страшного не случится. Договорились?

У меня нет выбора – только кивнуть.

Влад мчится в ванную – из-за нашей разборки он сильно опаздывает на съемку. Выскакивает из спальни через пять минут, уже побритый и одетый, быстро целует меня, кидает «до вечера» – и скрывается в лифте. Еще через пять минут он звонит мне из такси и говорит зловещим голосом, что «все чисто». Оболтус.

Как же сильно я его люблю!

Я тоже иду в ванную – привести себя в порядок после трудного утра. И там, на раковине, я обнаруживаю бритву Влада. И на одном из трех ее лезвий, обеспечивающих, согласно рекламе, «безупречно чистое бритье», я чувствую каплю его крови. Он порезался, видимо, второпях. И сполоснул станок недостаточно тщательно.

Я подношу бритву к лицу.

Этот запах может с ума свести – и не знаешь даже, чем он дороже, тем, что вкусный, или тем, что любимый.

Я закрываю глаза и позволяю себе на секунду отдаться фантазиям – соблазнительным, при всей их чудовищности. Но что же делать, если я чудовище? Я представляю себе, как мои зубы входят в его кожу – на шее, чуть ниже челюсти. Как я чувствую на языке вкус его крови – солоноватый, дивный, неописуемый. Я слышу его стон: поцелуй вампира – очень чувственный акт, и я не знаю, чего в этом стоне больше, наслаждения или боли. Я представляю себе, как с трудом отрываюсь от него, только для того, чтобы подставить ему свою шею – свою кожу, на которой уже сделан надрез. Он пьет мою кровь… Одной капли будет достаточно… Я вижу его лицо, кровь на его капризных губах, изумление в светлых глазах. Я вижу, как постепенно меняются его черты – бледнеет кожа, четче становятся линии скул, темнее брови. Вижу, как его исключительная человеческая красота становится ослепительной красотой бессмертного. Вижу, как темнеют, обозначая тягу к крови, его глаза…

А потом я прихожу в себя и смотрю на свое собственное отражение в зеркале.

Я – монстр с красными глазами и выпущенными клыками.

Чудовище.

Потный толстый армянин за рулем разбитой «лады» определенно не может быть вампиром. Сказав Марине, что с моей машиной «все чисто», я не кривил душой. Будем надеяться, что она за меня спокойна – на какое-то время. Перестать беспокоиться совсем она, конечно, не может. И я ее понимаю. Теперь я ее вообще лучше понимаю.

Мы медленно тащимся по душной утренней московской пробке, и у меня есть время подумать. Москва – это город, в котором пробка может возникнуть в любое время суток и в любом месте, но десять часов утра на Садовом кольце – это «законный» момент.

Меня слегка тошнит. Может, потому, что машина удивительно вонючая. Я открываю окно, чтобы впустить в салон немного свежего воздуха. Напрасная надежда – рядом с нами исторгает черное облако хрен знает чего выхлопная труба автобуса. Возможно, меня от этого мутит. Но скорее – потому, что я до сих пор не могу переварить то, что услышал от Марины. Если ЭТО вообще можно когда-нибудь переварить.

История, которую она мне с такими мучениями рассказала, – я видел, что ей приходится выдавливать из себя каждое слово, и несколько раз порывался ее остановить и, наверное, так бы и сделал, если бы не чувствовал: Марине на самом деле нужно все это рассказать… Так вот, та история не имела никакого отношения ко мне и грозящей мне неведомой опасности. Но она странным образом заставляет меня ощущать эту опасность куда яснее, чем все предыдущие кровавые события. Она реальнее, чем мертвое тело, эта история двухсотлетней давности. Благодаря ей мне на секунду приоткрылось окно в настоящий мир вампиров – то самое «царство вечной ночи», в котором Марина живет постоянно и о котором не хочет при мне распространяться. Этот мир совсем не похож на цивилизованный, глянцевый фасад, который до сих пор показывали мне мои друзья – вежливые, воспитанные существа, которые деликатно потягивают на дискотеке коктейли, пусть и составленные по не совсем обычной рецептуре. Настоящий мир вампиров – это мир зверей, которые живут инстинктами и не думают ни о чем, кроме удовлетворения своих желаний. Это весь тот ужас, который я представил себе, слушая Марину, и который заставил меня, взрослого мужика, по-настоящему прослезиться. ОК, я переутомлен, у меня постоянный стресс, и все такое, но факт остается фактом: я слушал ее, и на моих глазах были слезы.

Я слушал ее, и перед моим мысленным взором вставала четкая, слишком четкая картина: бледная от страха, растрепанная женщина в ночной рубашке. Растерзанное, обескровленное тело мужчины, сброшенное с кровати. И монстр с красными глазами и окровавленным ртом. Кровь у него и на подбородке, и на мундире, она повсюду, потому что он не стремился быть аккуратным – он хотел напугать ее посильнее. И эти испачканные кровью губы изгибаются в усмешке, когда он с издевательской вежливостью заставляет ее отдаваться. Он знает, что у нее нет выбора, нет выхода. Он наслаждается каждой секундой ее унижения и ужаса. Она дрожит от страха. Она теряет сознание. Он омерзителен ей. И это его не останавливает – только возбуждает еще больше. Он смеется. Эти кровавые губы целуют ее. Эти клыки, еще испачканные в крови ее мужа, пронзают ее кожу. Мертвое тело заставляет принять себя… Он ведь был холоднее, чем ее только что убитый муж: свежее тело еще не остыло, а этот «Этьен Дюпре» уже бог знает сколько сотен лет как должен находиться в могиле.

А в это время за стеной были ее дети. Спали ли они? Что они слышали? Что с ними потом стало? Были ли они вообще живы в тот момент, эти бедные Петя и Анечка, – или уже нет, и чудовище солгало ей, шантажируя их жизнями и предлагая спасти ценой своей?

Хорошо, что этот французский вампир-кавалерист мертв. Иначе я бы с ума сошел. Когда я думаю о том, что он сделал с ней, мне хочется только одного – убить его. Это инстинкт, автоматическая реакция. Но я смертный человек – я не могу убить вампира, у меня нет ни сил, ни навыков. И я бы рехнулся, пытаясь найти выход из этого тупика.

Хорошо, что он мертв. Мне надо будет при случае сказать Серхио Холодову «спасибо». Я перед ним в вечном и неоплатном долгу. Каким бы он ни был пижоном, Серхио помог Марине, поддержал ее. Наверное, это нелегко для вампира – помочь убить одного из своих «братьев».

Интересно, а как вообще можно убить вампира? Я так понял из отрывочных объяснений Марины, что все эти литературные байки про осиновый или серебряный кол – всего лишь байки. И солнце вампиров не убивает – только причиняет боль. Как же им удалось убить Этьена?

Если им это удалось, конечно.

Мой армянский водитель – человек общительный: все это время он мне что-то говорил, и я ему кивал в нужных, как мне кажется, местах, и он не обращал внимания на мою, скажем так, задумчивость. Но сейчас у меня выражение лица, видимо, такое, что даже он осведомляется с акцентом, достойным Фрунзика Мкртчяна:

– Что такое? Плохо тебе? Притормозить? Что-то я смотрю – ты бледный такой…

Мне плохо – но не в том смысле, который он имеет в виду. Мне плохо от одной простой, коротенькой мысли и от того, какой букет последствий она за собой влечет.

Что, если создатель Марины, этот капитан кавалерии Этьен Дюпре, жив?

Он был жестоким извращенцем, и он был помешан на Марине. Он совершил чудовищные вещи, чтобы овладеть ею, – и он хотел обладать ею вечно. Она бросила его, сбежала, напала на него – да еще с помощью нового возлюбленного: что бы Марина мне ни говорила, я уверен, что они с Серхио не всегда были «просто друзьями», между ними точно был пусть и короткий, но роман… Допустим на секунду, что Этьен как-то пережил их нападение, – зная вампиров, я этому совершенно не удивлюсь. Он скрылся, конечно. Но затаил на них – на нее – злобу. Но не только злобу: его любовь, если можно это так назвать, и его ревность тоже никуда не делись. Марина говорила мне, что вампиры ничего не забывают и не прощают. Он мог ждать своего часа, чтобы отомстить. И она, столько лет жившая осторожно, наконец подставилась – в ее жизни появилось нечто ценное и уязвимое. Нечто такое, что у нее можно отнять и тем самым причинить ей боль.