Если бы я в кино изображал эту сцену – «вампиры заходят в зал», – я бы точно впал в первейший прием бездарного режиссера: снимал бы их в рапиде, в замедленной съемке. Но я, к счастью, кино не снимаю. И даже не смотрю на вампиров со стороны. Я иду вместе с ними – потому, что они мне это позволяют. Потому, что одна из них меня любит. Неважно, надолго, на день или навсегда, – как я ее. Сейчас, сегодня – она меня любит.

То, что она любит меня. То, что я с ней, с ними, то, что на меня падает их отраженный свет… Это опьяняет похлеще любого коктейля.

Стыдно признаваться в этом, но надо быть честным с собой: мне очень нравится быть частью их мира.

– По-моему, тебе надо его обратить.

– Пошел к черту!

Сережа хмыкает и щелкает зажигалкой. Он превращает процесс закуривания в целое шоу – безуспешно прикрывает сигарету от ветра руками, отгораживается плечом, он занят только этим. И все для того, чтобы спрятать от меня глаза, в которых, как мне отлично известно, пляшут искры веселья. Наконец он снова встречается со мной взглядом:

– Ну видно же, что ему только этого и хочется!

Я была права – ему, черт возьми, весело!

Мы сидим у меня дома, на террасе – в Москву пришла весна, воздух стал теплым, и теперь ночные посиделки на открытом воздухе вновь стали времяпрепровождением, которое может доставить удовольствие не только вампиру. Сегодня, впрочем, смертных здесь нет: Влад ушел спать к себе домой на Чаплыгина. Заявил, что ему необходимо присмотреть за своим котом. И что завтра рабочий день, и ему, в отличие от некоторых, нужно поспать перед работой – хотя бы пару часов, а тут, с нами, ему это точно не удастся. Он прав, конечно, – уже пять утра, еще полчаса назад мы были в клубе, и он немало выпил. Ему нужно отдохнуть. Но мне все равно неуютно от мысли, что он от меня ушел. Неуютно и холодно – я и сама не сознаю, как привыкла все время чувствовать рядом его тепло, физическое и душевное. И мне кажется, что он ушел не по всем этим разумным и правильным причинам, а потому, что злится на Сережу. Который объявился сегодня крайне неожиданно и весь вечер в клубе вел себя довольно противно. С ним такое бывает, это верно. Но мне все равно кажется, что мой друг мог бы проявить деликатность.

Да, я знаю, что он ревнует меня к Владу: ему странно, что после стольких лет сдержанности и равнодушия к любовным делам я выбрала в спутники смертного – да еще и, как кажется Сереже, самого обычного. И сегодня вечером он пришел явно именно для того, чтобы рассмотреть Влада поближе и попытаться меня понять. Результат налицо: Влад разозлился – он ведь всего лишь человек. А Сережа получил массу удовольствия, дразня его. Ведь и ему тоже ничто человеческое не чуждо.

А теперь он сидит на временно освобожденной территории, дымит своими сигаретами и заявляет, что Влад, дескать, безумно увлечен вампирским образом жизни, полностью покорен нашим обаянием – завидует нам и хочет быть одним из нас!

Самое неприятное, что в его словах, возможно, есть доля истины.

А если это так, то я не вижу здесь никакого повода для шуток. Жизнь вампира – не увеселительная поездка и не пропуск в волшебный мир гламура. Это… ну не зря это испокон веков считалось проклятием. Даже когда вампир живет цивилизованно, сохраняя все возможные приличия, тьма, которой мы принадлежим, всегда где-то рядом – всегда оттеняет даже самые светлые наши моменты. И мне страшно, что человек, которого я люблю, не замечает угрозы, не видит темной стороны Луны. Мне кажется, я знаю, почему: Влад подсознательно защищается от неприятных сторон моего мира. Он твердо решил видеть во мне только хорошее и распространяет эту частичную слепоту на все, что со мной связано.

Но такое его поведение добра не принесет.

Я вскидываю взгляд на своего старого друга:

– Хочется, перехочется, перетерпится. Я не буду этого делать. И не надо об этом говорить – особенно с ним! Не делай невинные глаза – с тебя станется… Это неправильно, это совершенно ему не подходит, и не надо поощрять в нем эти дурацкие мысли.

Сережа пожимает плечами – но, слава богу, он хотя бы хихикать перестал.

– Глупости ты говоришь. Невозможно заранее сказать, подходит смертному такая судьба или нет. В конце концов, тебя вот никто не спрашивал, хочешь ли ты быть вампиром, – а между тем отлично получилось.

Во мне поднимается волна черного гнева – я бросаюсь на него, одним прыжком через всю террасу, и рычу прямо в лицо:

– Как ты смеешь это говорить?! Ты, из всех существ на свете… Ты же прекрасно знаешь историю моего обращения – ты знаешь, КАК мне это было отвратительно.

Сережа отстраняется от меня и поджимает губы.

– Прости. Это в самом деле прозвучало некрасиво… Но я всего лишь имел в виду, что, если уж человек правда этого хочет, он в самом деле готов стать одним из нас… В обращении может и не быть ничего плохого. Ты сама понимаешь, что от этого всем нам – и ему – было бы легче.

Я немного успокаиваюсь и спрыгиваю с бетонного парапета на покрывающую пол серую керамическую плитку.

– Он сам не знает, чего хочет. И он точно ни к чему не готов. Он не знает и сотой доли того, что на самом деле происходит в нашей жизни.

– Так расскажи ему.

Я молчу.

Сережа склоняет голову набок:

– Ты боишься ему рассказать. Ты все еще его защищаешь. Но почему, собственно? Он вполне взрослый. Он может сам принимать решения. Ему нравится наша жизнь.

Я качаю головой в бессильной печали:

– Любое решение, которое, как ему, может быть – может быть! – кажется, он готов принять, будет необдуманным, поверхностным человеческим решением. Мы для того и обладаем мудростью, которую наживали веками, чтобы оберегать людей от таких вещей. И тем более мы не должны делать что-то нехорошее только потому, что нам от этого будет легче.

– Ему тоже будет легче. Подумай, как ему сейчас неловко: мы сильнее его, красивее, мы в любой момент можем его сожрать. Рядом с нами он ни в чем не уверен – он даже в твоей любви не уверен, потому что он «всего лишь человек», и уступает любому из твоих кровных братьев. Подумай, сколько он всего обретет, если станет одним из нас… Могущество, красота. Бессмертие, чтобы быть рядом с тобой вечно.

– А ты не думал о том, сколько он всего потеряет? – Я не злюсь больше: теперь мне просто грустно. – Он потеряет жизнь, семью, тысячу человеческих удовольствий. Возможность выходить на солнце. Есть пиццу – он любит пиццу. Иметь детей. Плакать… Тебе на все это наплевать, наверное, – ты слишком старый вампир, ты уже не помнишь, как все это бывает. А я еще помню. Потому что не давала себе забыть.

Сережа слушает меня внимательно, но на лице его написано неодобрение.

– И, по моему глубокому убеждению, ты делала это зря. Ты только себя мучаешь. В этом нет ни пользы, ни смысла.

– В смирении всегда есть польза и смысл. Ему нужно учиться всю жизнь, даже если живешь века.

Мой старый друг возмущенно фыркает – он как-то вдруг разозлился:

– Да что ты говоришь! Марина, я и в самом деле стар и многое из человеческого уже забыл. Но я прекрасно помню, как ровно такие же слова о смирении говорил отец-настоятель в монастыре, куда меня в пятнадцать лет запихала моя семейка – для того, чтобы я не мог претендовать на наследство! Ты так ценишь все человеческое… Как насчет человеческой жестокости и жадности, подчиняясь которой старший брат заточает младшего в тюрьму католической обители – без единого шанса на жизнь, свет, свободу и любовь? Меня постригли в монахи насильно еще мальчишкой – и я должен был заживо сгнить в своей келье, так и не узнав ничего… ни о чем. Те три года, что я провел в монастыре, были адом на земле – все недостатки нашего нынешнего положения меркнут перед тем, что я пережил там. Телесные наказания, посты, похоть жирного лысого настоятеля, бесконечное лицемерие – и полная, абсолютная беспросветность, когда ты знаешь, что вот тебе восемнадцать, и тебя ничего больше не ждет – впереди пустота, – ты никогда не будешь ЖИТЬ! Ты проклинала своего создателя, я знаю, и, конечно, ты была права. Он поступил с тобой непростительно. Но я… Я буду вечно благодарить свою создательницу… Ты не можешь себе представить, какое это было чудо, когда в моей келье появилась среди ночи эта невероятная, неправдоподобно красивая женщина и заговорила со мной, объясняя, что заприметила меня в церкви во время мессы – увидела, что я несчастен, и решила спасти. Я понимал, конечно, что происходит что-то нечестивое, – только демон мог проникнуть ночью в монастырь в облике неземной красавицы. Но мне было все равно. Вечное проклятие было лучше моей тогдашней жизни. Она поцеловала меня – она любила меня, – и она подарила мне то, о чем монахи только лгали: жизнь вечную. – Он замолкает и передергивает плечами, сам, видимо, смущенный неожиданной горячностью своего рассказа. После паузы он говорит уже куда спокойнее: – Я никогда не оглядывался назад. Не жалел ни об одной секунде своей человеческой жизни. К черту смирение! Если жизнь человека похожа на ад, мы имеем право принять решение за него.