Я молчу. Что можно сказать ему в ответ на такое? Я даже не представляла себе, что для него это значит так много – что он ТАК все это видит. Нашему племени свойственно все время недооценивать людей – мы все думаем: оттого, что они такие хрупкие и временные, люди не способны чувствовать так глубоко, так всеобъемлюще, как мы. Но они могут… Да, Влад страшно заблуждается, все в его системе ценностей перевернуто с ног на голову, он хочет умереть, чтобы только не потерять меня, а это просто смешно…

Во все века безумные влюбленные, потеряв любовь, умирали, потому что не могли больше жить, – жизнь в одиночестве была для них невыносима. Мой безумец хочет умереть, чтобы сохранить любовь… У него получается какой-то перевертыш свадебного обряда – «пока смерть не соединит нас». Безумие. Но он верит в то, что говорит, – он чувствует то, в чем признается.

Это пугает меня. Так не может – так не должно быть.

Я могла бы, конечно, указать ему на то, что в его рассуждениях есть противоречие. Если он прав, если смерть в самом деле конец всего – а у меня нет никаких причин думать, что это не так… Если за смертью следует пустота и в смерти он… исчезнет, то ему должно быть все равно, что меня с ним не будет. Его не будет – и некому станет тосковать по мне.

Это так просто и так страшно. Это значит, что, когда он умрет, пусть через много-много счастливых человеческих лет, у меня не останется в мире ничего. Только абсолютная, звенящая пустота. Его не будет, и это МНЕ никогда больше не найти его.

Я не должна так думать. От этого слишком просто перейти к жалости к себе – к мыслям о том, как я буду страдать, как мне будет без него плохо. Что, его смерть на самом деле разлучит нас – окончательно и непоправимо. Что если я обращу его, я сохраню его навеки и никогда не потеряю. Что, обращенный, он все-таки будет существовать. Начав думать об этом, слишком просто прийти к мысли, что моя так называемая «жизнь» – это все-таки лучше, чем полное небытие. Что мое преступление – убийство, которое он предлагает мне совершить, – в каком-то смысле спасет его.

Господи, что же мне делать? Я не хочу обращать его – не хочу превращать в полутруп, который вынужден пить кровь и начинает разлагаться, проведя полчаса на солнце.

И я не хочу даже думать о том, что вместо него во Вселенной когда-нибудь не будет… ничего. Не хочу даже представлять себе такой мир – мир без него.

Я бессмертна – я могу жить вечно. Но зачем мне вечность, в которой не будет его? Абсурдно, нелепо, совершенно как девчонка я вспоминаю в этот момент строчку из песни – песни, которую написал мой друг, друг, который уже умер. Who wants to live forever – when love must die… Кто хочет жить вечно, если любовь умрет?

Кто захочет убить свою любовь, чтобы не потерять ее?

Я не знаю, что мне делать – как мне быть. Я даже не знаю, что мне думать… Мне остается только обнять Влада крепче и повторить:

– Я не хочу тебя убивать.

Он целует меня в шею и прижимает щеку к моему плечу:

– А я не хочу умирать. Я просто хочу быть с тобой – всегда. Вот и все.

Ему кажется, что разговор окончен – тема исчерпана.

Как у него все легко… Одно слово – человек.

Мы лежим так, обнявшись и держась за руки, очень долго. Мы молчим.

На нас медленно наступает ночная тьма.

Человеческое сердце – это просто мышца, которая качает кровь и гоняет ее по сосудам. Человеческая душа – это фикция, существование которой не доказано, сколько бы мистики ни твердили про пресловутый «двадцать один грамм», на который якобы отличается масса живого и мертвого тела. И это просто удивительно, как много мы, люди, придумали разных разностей про эту мышцу и про эту фикцию весом с шоколадную конфету. Сердце у нас «болит», «разбивается», мы чувствуем любовь «всем сердцем», мы страдаем «до глубины души», мы прославляем «душевное родство», наша душа «уходит в пятки» и «возносится на небеса». Мы используем все эти красивые слова, чтобы описать разные химические реакции своего тела на внешние раздражители, игру его гормонов, нервные импульсы, проносящиеся между нашим мозгом и нашей кожей.

Я разумный, практичный житель мегаполиса XXI века. Я всегда верил в материальность мира и в то, что человеческие чувства – это прежде всего физиологические реакции, и весь набор слов, которые их описывают, – продукт нашей цивилизованности. Набор мифов, которыми окружили себя люди, научившись мыслить и возжелав доказать, что отличаются от животных. И даже несмотря на мистику, которая окружила мою жизнь в последнее время, я в общем все равно верю в материальность мироздания. Потому что это не мистика, на самом деле – мои вампиры не сверхъестественные создания, они физические существа – просто другие. Более совершенные и сильные. Более хищные. Они стоят наверху пищевой цепочки. Но и они материальны.

Да, я все это знаю. И мысленно могу раз за разом повторять безупречные цепочки аргументов в пользу своих убеждений. Но когда я пытаюсь сформулировать для себя, что же со мной происходит, я все равно пользуюсь сентиментальными клише – красивыми словами, которыми люди испокон веков говорят о своих чувствах.

Я люблю Марину «всем сердцем» и отказываюсь признать, что это чувство – просто результат буйства гормонов. Люблю не только ее тело, будь оно хоть тысячу раз самым красивым в мире. Нет, я люблю ее «душу», потому что ее внутренний мир, ее личность – это не просто работа ее мозга, это что-то еще, нечто большее, и, возможно, это нечто весит как раз двадцать один грамм.

И мое сердце БОЛИТ, и на душе у меня камнем лежит сознание того, что она не любит меня так же сильно и безусловно, как я ее.

Она не хочет быть со мной всегда. Я не нужен ей навсегда.

О да, она говорит о том, что ей дорога моя человеческая жизнь – моя человеческая природа. Она заботится обо мне. Она ограждает меня от того, что считает страшной судьбой, богопротивным превращением в живой труп… Марина считает, что стать таким, как она, – это слишком большая цена, которую я могу заплатить за возможность быть с ней вечно. Что смерть лучше, чем ее жизнь. И она права, наверное, – что я об этом знаю, в конце концов? Наверняка она права. Только мне от этого не легче.

В тот вечер, когда мы вернулись с похорон и я попросил ее обратить меня, она отказалась. Она даже не стала подробно объяснять мне причин своего отказа. Сделала вид, что я не пойму. Конечно, я ведь всего лишь человек – где мне ее понять.

Если поднять этот разговор снова, она скажет, что хочет сохранить мне жизнь. Но я не буду этого делать. Потому что за ее заботливыми словами я услышу другое… Я услышу правду: вечность – это слишком долго. Я не нужен ей так надолго.

Я не могу попросить ее выйти за меня замуж – это слишком самонадеянно с моей стороны. Не могу попросить ее стать моей… Я сделал то, что возможно в моей ситуации – в ситуации, когда слабому что-то нужно от сильного. Я попросил ее сделать меня… своим.

А она мне отказала.

Я могу тысячу раз сказать себе, что она действует исходя из моего блага. Но чувствую я только одно… Я чувствую, что она меня отвергла.

Я и представить себе не мог, как это больно. Это фантомная боль – в моем теле нет органа, который мог бы болеть от разочарования, от чувства отверженности и ненужности. Но я чувствую эту боль в своем сердце. Там же, где живет моя любовь к ней. И эта боль, так же как и любовь, теперь всегда со мной – каждую секунду моей жизни.

Иногда от этой фантомной боли хочется кричать. Хочется бить кулаком в стену. Хочется свернуться комочком на полу и тихо скулить, как брошенная собака, которой я себя ощущаю. И мне самому странно, что я не делаю ничего подобного. Но нет – как и положено нормальному человеку, я прекрасно иду по жизни, «держа лицо».

Я хожу на работу и благополучно справляюсь со своими обязанностями. Придумываю съемки, выбираю обложки, проверяю макеты, сижу на редколлегиях. Улыбаюсь. Хожу обедать. Встречаюсь с друзьями и родственниками. Смотрю кино.