Эта болезнь отражается на нашей культуре, нашей философии, нашем отношении к реальности. Не случайно, что немало обычных людей относятся к окружающему нас миру как к «сумасшедшему дому»; тема умопомешательства стала последнее время основной в литературе, искусстве, театре и кино. Петер Вайс в своей пьесе «Преследование и убийство Жан — Поля Марата, представленное актерской труппой госпиталя в Шарантоне под руководством господина де Сада» нарисовал турбулентный мир, видимый глазами обитателей психиатрической лечебницы Шарантон. В фильмах типа «Морган» жизнь духовная, внутренняя важнее окружающего мира. В фильме М. Антониони «Blow — Up»[283] кульминация наступает тогда, когда герой принимает участие в игре в теннис, в которой игроки бьют по несуществующему мячу, летающему туда — сюда над несуществующей сеткой. Это символическое отношение к воображаемому и иррациональному показывает, что он больше не в состоянии распознавать и делать выбор между иллюзией и реальностью. Миллионы зрителей в этот момент могут быть идентифицированы с героем фильма. Заявление, что мир «обезумел», надписи на стенах: «реальность — это костыль», интерес к галлюциногенным наркотикам, тяга к астрологии и мистике, поиск истины в сенсациях, экстаз и желание проводить рискованные опыты, крайний субъективизм, нападки на науку, растущая, как снежный ком, уверенность в том, что разум покинул человека, — все это отражает ежедневный опыт массы обычных людей, которые больше не могут разумно противостоять изменениям. Миллионы чувствуют, что воздух буквально пропитан патологией, но не понимают корней этого явления. Корни надо искать не в той или иной политической доктрине, еще менее — в некоей мистической сущности страдания или уединения, будто бы присущей «условиям человеческого существования». Корни скрыты не в науке, технике и религиозных требованиях к социальным изменениям. Они прослеживаются в неконтролируемой, неупорядоченной природе нашего проникновения в будущее. Они кроются в нашей неспособности осознанно и разумно направить движение к сверхиндустриальному обществу.

Таким образом, несмотря на свои экстраординарные успехи в искусстве, науке, интеллектуальной, моральной и политической жизни, США являются страной, в которой десятки тысяч молодых людей спасаются от действительности, выбирая наркотическое отупение; страной, в которой миллионы взрослых ввергают себя в постоянный телевизионный ступор или в алкогольный туман; страной, в которой легионы пожилых людей прозябают и умирают в одиночестве; в которой бегство из семьи и от принятой ответственности становится массовым; в которой широкие массы подавляют свои страстные желания различными транквилизаторами и психотропными препаратами. Такая страна, известно это или нет, пострадает от удара шока будущего. «Я не вернусь обратно в Америку, — говорит Рональд Бьерл, молодой реэмигрант в Турцию. — Если вы можете создать для себя стабильное нормальное психическое состояние, вы не должны тревожиться о нормальном психическом состоянии других людей. И поэтому так много американцев, которые готовы побивать камнями душевнобольных»[284]. Многие разделяют столь неприятное мнение об американской действительности. Европейцы, японцы или русские еще самодовольны в своем душевном спокойствии, однако и их было бы неплохо спросить, не просматриваются ли и у них подобные симптомы. Уникальны ли американцы в этом отношении или они просто первыми пострадали от нового удара на психику, от которого вскоре закачаются и другие страны тоже?

Социальная рациональность предполагает наличие индивидуальной рациональности, а она, в свою очередь, зависит не только от определенного биологического (т. е. физического и душевного) снаряжения, но и от непрерывности, упорядоченности и регулярности окружающей среды. Это предполагает наличие определенной корреляции между темпом и сложностью происходящих изменений, с одной стороны, и способностью человека принимать решения, с другой. Увеличивая скорость изменений, уровень новизны и широту выбора, мы бездумно вмешиваемся в эти непременные экологические условия рациональности. Так мы приговариваем несчетные миллионы людей к воздействию шока будущего.

В голубых просторах южной части Тихого океана, прямо к северу от Новой Гвинеи находится остров Ману, где, как знает каждый первокурсник антропологического факультета, в XX в. в пределах жизни одного поколения возникла популяция каменного века[285]. Маргарет Мид в книге «Новое живет в старом» рассказывает историю этой, кажущейся чудом, культурной адаптации и утверждает, что первобытным людям намного труднее принять несколько разрозненных осколков западной технологической культуры, чем сразу принять новый способ жизни целиком.

«Любая человеческая культура, как и любой язык, это нечто целостное, — пишет она, — и если «индивидуумы или группы людей должны измениться… самое главное, чтобы они менялись от одного целостного образца к другому».

В этом есть смысл, так как ясно, что напряженность возникает из — за несоответствия культурных элементов. Вводить людей в жизнь города без канализации, без противомалярийных препаратов, без контроля за рождаемостью означает отбросить культуру и подвергнуть ее представителей мучительным, часто неразрешимым проблемам. Но это только часть истории, потому что существует предел новизны, который любой индивидуум или группа могут усвоить за короткий отрезок времени, вне зависимости от того, насколько хорошо интегрированным может быть Целое. Никого — ни жителя Ману, ни москвича — нельзя безболезненно вытолкнуть выше его адаптивного уровня — его будет мучить тревога, он будет дезориентирован. Более того, обобщать опыт маленькой популяции Южного моря опасно.

На счастливую историю Ману (рассказанную и пересказанную, как современная народная сказка, часто ссылаются как на свидетельство того, что мы в своих высокотехнологичных странах также способны совершить скачок на новую стадию развития без лишних неудобств. Однако наша ситуация — мы устремляемся в сверхиндустриальную эру — радикальным образом отличается от ситуации островитян.

Мы не в состоянии, как они, импортировать оптом интегрированную, хорошо сформированную культуру, созревшую и испытанную в другой части света. Мы должны изобрести сверхиндустриализм, а не импортировать его. В следующие 30 или 40 лет мы должны ожидать не одну волну перемен, а ряд сильных ударов и потрясений. Части нового общества не будут аккуратно подгоняться друг к другу, наоборот, нас ожидают разрыв связей и слепящие противоречия. У нас нет «целостного паттерна» для адаптации. Еще важнее то, что скорость перемен настолько возросла, темп настолько форсированный, что мы попадаем в исторически беспрецедентную ситуацию. Нас просят адаптироваться не к одной новой культуре, как жителей Ману, а к слепящей последовательности новых преходящих культур. Вот почему мы, может быть, приближаемся к верхней границе пределов адаптации. Ни одно из предшествующих поколений не сталкивалось с таким испытанием. Поэтому только теперь, на нашем веку, и только в технологических обществах выкристаллизовалась потенциальная возможность массового шока будущего. Однако сказать подобное — значит создать серьезное недоразумение. Во — первых, многие авторы, обращающие внимание на социальные проблемы, рискуют усилить и без того глубокий пессимизм, которым охвачены технологические общества. Снисходительное к себе отчаяние сегодня — чрезвычайно ходкий литературный товар. Однако отчаяние не просто прибежище безответственности, оно неоправданно.

Источником большинства осаждающих нас проблем, в том числе шока будущего, являются не неумолимые силы природы, а созданные человеком процессы, которые, по крайней мере потенциально, подвластны нашему контролю.