Тела положили в маленькой церкви, возведенной в честь святых Прото и Ячинто, мучеников времен преследований императора Валериана, которые встретили свою смерть в огне, и их останки навечно упокоились здесь. Теперь храм стал случайной часовней для трех умерших. Туда прибыли Данте и его спутник после быстрой скачки под дождем, по лужам. Они были на месте, когда солнце победителем вышло из двух битв: с остатками ночи и с закрывшими небо тучами. Рядом с дверью, почти впечатавшись в стену, пытаясь таким образом скрыться от дождя, стоял человек, запахнувшийся широким плащом, на голове его был капюшон; этот человек вышел им навстречу. Франческо сделал ему знак, и тот стал двигаться вдоль стены из грубого камня, освобождая им проход.

В церкви царил полумрак; был едва освещен небольшой неф, больше похожий на хлев, чем на храм. Печаль начинающегося дня едва ли вселяла что-то большее, чем меланхолия, из-за сумерек внутри. Данте увидел в глубине простой крест и грубый алтарь, пропитанный сыростью, и почувствовал себя странно. Он был словно незаконный посетитель, проникший украдкой, который хотел спрятаться от глаз Бога, скрытого меж теней. У входа еще один солдат графа спал на скамейке. Появление Франческо заставило его проснуться и вскочить в знак приветствия. При этом его оружие, спрятанное за поясом, ударилось о скамью. Данте настороженно наблюдал за этим. Он ощущал себя соучастником вооруженных людей в доме Бога, и храм казался лишь профанацией священного места. Данте погрузил пальцы в сосуд со святой водой и перекрестился с подлинной набожностью и надеждой.

Едва он начал осматриваться по сторонам, его взгляд и внимание привлек человек маленького роста, который шел по направлению к ним из дальней части нефа. Он слегка хромал, и его шаги ― на его ногах были грубые сандалии с деревянной подошвой ― звучали в унисон с дробью дождя, капли которого стучали о крышу. Подойдя ближе, он широко улыбнулся и отвесил поклон, который напомнил Данте преувеличенную учтивость хитреца Филиппоне из «бычьих сушилен». На этом человеке была черная мантия с капюшоном. Его уродливое и плохо побритое лицо отвратительным образом не соответствовало его фигуре и могло принадлежать скорее нищему, чем тюремщику или солдату. После выражения своего почтения, он заговорил, издавая запах дешевого вина. Иногда его нижняя губа дергалась, обнажая десны. Данте решил, что он должен быть либо пономарем, либо сторожем этой церкви, а точнее, этого здания, превратившегося в хранилище трупов, потому что, казалось, он чувствовал себя в своей тарелке, присматривая за мертвецами.

― Тела ждут вас, ― произнес он удовлетворенно.

Эти слова прозвучали неожиданно смешно, но не понравились Франческо. Он ответил сухо и резко:

― Что же они могут еще делать, как не ждать, дурак? Пойдем, посмотрим на тела!

Человек послушно указал рукой налево от них. Со своего места Данте рассмотрел блеск множества свечей, которые горели рядом с обычными приношениями прихожан. Они пошли к трупам, странный человек сопровождал их неровными шагами. Пройдя половину пути, Данте смог различить место, где положили одно из тел: импровизированный катафалк перед образами святых Прото и Ячинто. Образа представляли собой плохо раскрашенную и еще хуже сохранившуюся доску, изображающую жуткую смерть обоих мучеников. Свечи, которые кто-то зажег в честь святых, служили также для освещения мертвеца. Как сильная пощечина, встретила их вонь клоаки, которая усиливалась по мере приближения к телу. За три шага до него зловоние стало невыносимым. Всевозможные мошки нашли здесь почтенное убежище и, создавая прекрасный дом для себя, носились вокруг трупа. Данте остановился, поднял воротник плаща, чтобы защитить нос и рот, потом он посмотрел на Франческо: надменное лицо юноши тоже не могло сдержать гримасы отвращения. Как и поэт, он прикрыл лицо, потом оба двинулись дальше, вокруг них вились мошки. Спутники подошли к останкам.

Оказалось очень трудно сдержать тошноту. Не только из-за запаха, но и из-за вида трупа. Это был самый жуткий вид смерти. И поэт заранее знал, какую часть его текста использовали убийцы, спрашивая себя только, как они это сделали. Ответ перед его глазами был более ужасным и мерзким, чем любой вымышленный образ, который он мог бы себе представить. Несчастный, который невольно отдал свою жизнь для этой жуткой игры, был человеком непонятного возраста и комплекции: его фигура и одежда были полностью залеплены экскрементами. Авторы такой жестокости были великодушны в применении человеческих отбросов. Рот был открыт, руки связаны спереди таким плотным канатом, что он вонзался в запястья. К веревке был прикреплен, словно этикетка, грязный и сморщенный кусок пергамента. Не было необходимости читать его: Данте знал, что там написано. Тем не менее Франческо копчиком кинжала осторожно, с лицом, перекошенным от тошноты, перевернул этот лист. Стали видимы между пятнами навоза, следы чернил, которыми некто писал на листе. Не все фразы можно было прочитать, но все же многое поэт сумел различить:

Но худшее было написано на лице, засиженном мухами. Широко открытые глаза, устремленные в никуда, казалось, продолжают с ужасом следить за немилосердными действиями убийц. Рот тоже был чрезмерно широко открыт; возможно, он безуспешно пытался сделать вдох, который продлил бы ему жизнь, потому что убийцы жестоко наполнили его рот вонючими отходами. Поэт задрожал, представив жуткие мучения, смертельную и бессильную борьбу за последний вдох и одновременно вкус и запах этой грязи, заполнившей его горло. Шея была вспухшей, такой толстой, что сливалась с подбородком, и Данте подозревал с отвращением, каким было ее содержимое. Эти звери должны были найти способ, возможно, подходящий инструмент, как в жестоком убийстве Бертольдо де Корбинелли, чтобы все дальше и дальше заталкивать эту тошнотворную массу.

― Это отвратительно… ― пробормотал Данте, застигнутый врасплох.

― Это дерьмо, ― пояснил без необходимости мерзкий человечек в капюшоне, который неожиданно оказался слева от поэта. Поэт подумал о том, как такой тип выносит с открытым лицом вонь от трупа. ― Мне приказали, чтобы я оставил все, как было, поэтому мы их не помыли, ― пояснил он, волнуясь из-за возможных обвинений в небрежности.

― Закрой рот, ублюдок! ― закричал Франческо.

― Хорошо, ― сказал Данте тихо. ― Это жертва. Где убийцы?

Человечек указал пальцем в противоположную сторону центрального нефа церкви.

― Они ждут вас там, ― беззаботно и услужливо произнес он.

Взгляд, брошенный на него Франческо, имел такую силу и настолько был полон презрения, что мог убить без помощи оружия. Несмотря на комичность ситуации, Данте взывал к тому, чтобы они не забывали, в каком месте находятся, и усмирили свой гнев. Он не хотел добавлять дикое святотатство к своим заботам. Указанное место отличалось от предыдущего: ни образов, ни свечей, только грязный угол со старыми и ненужными церковными принадлежностями. Это было проявление презрения и различия в отношении к жертве и палачам. Как только они приблизились, Данте освободился от своей импровизированной маски, проверяя, пригоден ли воздух для дыхания, и увидел, что Франческо сделал то же самое. Два тела, нагие и исковерканные, были уложены на два временных катафалка. Они были чище, но покрыты ранами и сгустками засохшей крови. Однако они выглядели не менее ужасно: отражение бесчеловечных пыток.

Поэт подошел к телу, которое было ближе к нему. Это был человек среднего возраста со светлыми волосами. Поэт перекрестился, потому что демон мог скрываться поблизости от тех, кто был способен совершить то, что они только что видели. Руки этого человека были связаны за спиной, а потому его тело было странно согнуто, опрокинуто, скорчено в агонии. Раны, полученные во время жестокой пытки, и раздробленные кости сказали Данте, что смерть убийцы была очень похожа на смерть его жертвы. Рот мертвеца был широко открыт в безнадежной попытке вдохнуть. В этом жутком зеве были видны складки ткани. Его глаза также были открыты. Точнее говоря, открыты были веки; глазные яблоки были разорваны каким-то колющим предметом. Ослепленный и задушенный, он очистился от своего греха. Другое дело, была или нет его душа призвана Богом к себе после таких жестоких грехов. Данте присмотрелся к нему внимательнее и был изумлен тем, как распух его живот. Рискуя показаться занудным, ― ведь он всегда избегал подобных деталей ― поэт обратился к Франческо: