На смертном одре, в окружении родных и друзей, Данте чувствовал себя собственным персонажем, прошедшим по всем кругам обмана, заговоров и боли. В конце концов, от какого смертного греха был свободен этот Данте Алигьери, что получил право судить остальных грешников? С большим трудом он сдерживал гнев в разных ситуациях; этот гнев застилал разум и заставлял поэта много раз справедливо негодовать на неправду ближнего, сбившегося с пути. Может быть, он тратил время с жестокой жадностью в поиске восхвалений, славы, почитания; или же он жаждал народного признания, безумно мечтал быть коронованным лавровым венком в родном городе, который так любил. Гордость… как сильна она была в нем! Он всегда был горд тем, что брал на себя ответственность, которая, как он был уверен, чрезмерно тяжела для других людей. Он с презрением относился ко всякому смирению, он отказался от помилования, не подумав даже о благополучии своей семьи. Он впадал в распутство, катясь по скользкому откосу любви. Он был невоздержан, не заботился о своем долге честного супруга. Иногда он делал это с настоящим и позорным бесстыдством, как случилось в Лукке, когда он сам навредил своему произведению. И если он никогда не был уличен в пагубном пороке лени, то только потому, что был вынужден постоянно действовать на острие ножа. Особенно это касалось исполнения публичных обязанностей, на этом поприще он, возможно, мог сделать больше, быть более гибким или ловким посредником, оправдать доверие земляков с большим успехом перед очевидной угрозой, которую представляло прибытие во Флоренцию Карла Валуа. Никто никогда не мог упрекнуть Данте в обжорстве, он был в еде и питье даже слишком скуден и строг. Может быть, все же стоит вспомнить о его горячем желании пожирать книги и знания? Не было ли это сравнимо с болезненной страстью, укравшей его и так небольшое свободное время, которое он мог бы посвятить семье? Это было страстное желание знать и уметь, не оставлявшее его никогда во время бесконечных скитаний. А на смертном одре он неожиданно пришел к выводу, что его жизнь в последние годы превратилась в нечто, не слишком отличное от преисподней, будучи соткана из фальшивых надежд и бесплодных исканий, когда он старался играть роль бога поэзии, карающего своих врагов. Ад последних дней, проведенных во Флоренции, был не чем иным, как отражением его жизни. Ад, из которого только в конце он постарался выбраться, вскарабкавшись снова по ребрам самого дьявола.[59]

Он делал все, чтобы найти рай на земле среди своих, понимая, что друзья и соратники никогда не покидали его, защищая своей любовью; близких нельзя завоевать силой оружия или политическими методами. В конце концов, нужно понять, что все мы живем и умираем, будучи пленниками наших кругов ада, особенных и удивительных, в которые мы сами погружаем себя, подобно Данте.

Говорят, что в момент смерти умиротворение расслабило его мускулы и из разжавшейся руки поэта на пол упал кусок пергамента. На нем было написано несколько строк, которые не могли принадлежать Данте; их авторство давало пищу для исследования тайн последних лет жизни поэта. Его дети не узнали почерк, но подтвердили, что это не его рука. Ему принадлежали, без сомнения, другие слова, написанные поверх той чепухи. Несколько коротких и сильных строк, таких страстных и грустных, что они могли бы стать его эпитафией:

Мадрид, январь 2005 г.