– Это моя! Она была в шкатулке с самого лета, и теперь я вижу ее здесь! – прошептала Джесси.

Но у нее была только одна пара серег такого типа, и там был другой ободок; кроме того, полы натирали совсем недавно, и если бы полотер увидел тут серьгу, он наверняка положил бы ее на столик или себе в карман.

Но там, около сироты серьги, было что-то еще. «Нет, ничего там нет, и не говори об этом! Если там что-то и есть, не смотри туда». Но она не могла не смотреть туда. Ее глаза скользнули по серьге и остановились около двери в прихожую. Там было небольшое пятно высохшей крови. Это была кровь Джералда. С кровью было все ясно, но там был след, вот в чем дело… Он мог быть там и раньше! Но как она ни хотела бы верить такому предположению, вчера следа там не было. Вчера пол был совершенно чист. Ни она, ни Джералд не могли оставить этот след. Там был грязный отпечаток ботинка, и эта грязь скорее всего с лесной тропы, которая шла здесь неподалеку от озера, а потом уходила лесом на юг, к Моттону.

Видимо, действительно кто-то был рядом с нею в спальне этой ночью.

Эта мысль вытеснила все другие из ее обезумевшего мозга, и Джесси вновь начала плакать. Она зарыдала, и эти звуки вызвали недовольство пса за дверью. Он ощерил клыки и зарычал. Но у него была отличная интуиция. Звуки не несли ему опасности – это был голос самки Хозяина, Кроме того, жуткий запах черного существа, которое появлялось ночью, был теперь на ней. Это был запах смерти.

Бывший Принц успокоился, закрыл глаза и снова заснул.

Наконец ей вновь удалось обрести контроль над своими чувствами. Живительно, но успокоение принесло чтение мудрой мантры Норы Каллигэн. – Один – произнесла она чужим голосом в тишине спальни, – на ступне – маленькие пальчики, сели в ряд, как зайчики. Два – ножки мои дивные, стройные и длинные… Джесси продолжала читать стишки, насколько помнила, пропуская и путая их порядок, с закрытыми глазами. Она повторила их несколько раз. Она не замечала, что совсем переиначивает некоторые строчки, но ее сердце начало биться медленнее, и страх уходил.

Шесть раз повторив волшебные строки Норы Каллигэн, она открыла глаза и посмотрела вокруг, как человек, проснувшийся после короткого здорового сна. Тем не менее в угол у шкафчика она не смотрела. Она также не хотела смотреть на серьгу и уж, конечно, менее всего на след.

«Джесси? – голос был мягкий, но настойчивый. Джесси подумала, что это голос Хорошей Жены, только на сей раз без ее обычного увещевания. – Джесси, могу я сказать кое-что?» – Нет, – ответила Джесси сразу же своим новым, шершавым, как наждак, голосом. – Отправляйся в отпуск. Вы все надоели мне, паскуды.

«Пожалуйста, Джесси, прошу, выслушай меня!» Она закрыла глаза и поняла, что видит ту часть своей личности, которую окрестила Хорошей Женой Бюлингейм. Та стояла с опущенной головой, а теперь подняла голову. Волосы упали с ее лица, и в какой-то миг Джесси увидела с изумлением, что это не Хорошая Жена, а девочка-подросток.

«Да, но это все же я», – подумала Джесси и чуть не рассмеялась. Вот типичный случай для книги о психопатологии. Она вспомнила Нору и ее любимую идею о том, что люди должны сохранять в себе ребенка. Она считала, что в большинстве случаев несчастные женщины – это те, кто не сумел сберечь это ощущение или же никогда не чувствовал, что ребенок, а значит, частичка детства, продолжает жить в них.

Джесси иронически усмехнулась, потому что и раньше не верила в эту белиберду психологии 60-х – 70-х годов, хотя все же любила Нору. Теперь она подумала, что в этой идее есть некий символический смысл. В другой обстановке и колодки были бы отличным образом, разве нет? А в них сидит Хорошая Жена, которую берегут, и Fyr, которую берегут, Джесси, которую берегут. Маленькая девочка, которую отец звал Чудом-Юдом.

– Я слушаю тебя, – произнесла Джесси. Ее глаза были все еще закрыты, и сочетание психологического стресса, физической боли, голода и жажды обратили девочку в колодках в совершенную реальность. Теперь Джесси могла разглядеть надпись «Для сексуального удовольствия» на ленте, которая обвивалась вокруг ее головы. Слова были написаны, разумеется, помадой «Юм-Юм с мятой».

Воображение не желало делать пауз. Рядом с Чудом-Юдом она увидела еще одну девушку в колодках. Той было лет семнадцать, и она выглядела толстушкой. Ее облик дополняли прыщи. За этой парой виднелся какой-то городок, а на лугу паслось стадо коров. Откуда-то с холма слева доносился колокольный звон, и он не прерывался, словно звонарь хотел продлить звон на весь день.., во всяком случае, пока коровы не вернутся с пастбища к своим хозяевам.

«Ты теряешь рассудок, Джесс, – подумала она равнодушно. – Это правда, но не имеет значения. А скоро станет благословением». Она отбросила эту мысль и вернулась к девочке в колодках. Эта версия Джесси Мэхаут была чуть старше девочки во время затмения – лет двенадцать, может, четырнадцать. Говорят, что она сидит в колодках за соблазнение. Боже, кого она соблазнила? Что за дурацкая шутка? Как люди могут быть такими жестокими? Почему они такие недалекие?

«Что ты хочешь сказать мне. Чудо-Юдо?» «Только то, что это правда, – ответила девочка в колодках. Ее лицо побледнело от боли, но глаза были серьезны, они излучали беспокойство и свет. – Это правда, ты не сомневайся, ты это знаешь, и ночью все вернется. И думаю, на этот раз он будет не просто смотреть на тебя. Ты должна выбраться из наручников до темноты, Джесси. Ты должна выбраться из этого дома до его возвращения».

Снова Джесси хотела заплакать, но слез не было: был только сухой противный запах минеральных солей.

«Я не могу, – зарыдала она, – я все попробовала! Самой мне не освободиться от наручников!» «Ты забыла одну деталь, – сказала ей девочка, – не знаю, насколько это важно, но забывать об этом не следует».

«Что?» Девушка повернула руки в колодках, которые их держали, и показала чистые розовые ладони. «Помнишь, он сказал, наручники были двух марок: М-17 и F-23. Вчера ты почти вспомнила это… Он искал F-23, но в продаже они бывают редко, и ему пришлось взять пару М-17. Вспомнила? Он рассказал тебе в тот день, когда принес их домой».

Джесси открыла глаза и посмотрела на наручник, который охватывал ее правое запястье. Да, он все рассказал о них; болтало них, как фанатик, начиная с утреннего звонка из конторы. Он захотел выяснить, ждет ли она кого-то, – Джералд никак не мог запомнить, в какие дни приходит уборщица, – и когда Джесси заверила его, что в доме, кроме них, никого не будет, он попросил ее надеть что-нибудь удобное.

Это ее заинтриговало. Даже по телефону его голос звучал обещанием сюрприза, и она гадала, что же он задумал. Все было устоявшимся и скучным, и раз Джералд предлагает провести эксперимент, она не станет отказываться.

Он приехал с работы в рекордно короткое время («Наверное, мчался по городу как на гонках», – подумала она), а самым ярким воспоминанием того дня для Джесси было то, как он мотался по дому, – даже щеки разрумянились, а глаза сверкали. Вообще секс был не первым, что приходило в ее голову при мысли о Джералде, – скорее уж можно было бы говорить об умеренности и аккуратности, – но в тот день он был явно не в себе. Именно секс и исключительно секс был у него на уме: Джесси показалось тогда, что его обычно вежливый адвокатский сморчок разорвет ширинку и выскочит наружу, если он будет тянуть дело.

Приехав с работы, он медленно и торжественно открыл адидасовскую коробку, которую внес в дом, вытащил две пары наручников и показал ей. Голос его прерывался от нетерпения. Это она тоже помнила. Уже тогда, по-видимому, его сердце было в напряжении.

«Джералд, ты бы сделал мне большое одолжение, если бы открывал свой предохранительный клапан только в удобное для меня время», – подумала она.

Она попыталась осудить такое отношение к человеку, с которым провела почти половину жизни, но все, что она нашла в себе, крайнее недовольство собой. И когда она снова вспомнила, как он выглядел в тот день – это возбуждение, разрумянившиеся щеки и сверкающие глаза, – ее руки непроизвольно сжались в кулаки.