Рецензии В. В. продолжал писать и до самой своей смерти преимущественно в газетах «Речь», «Слово», в «Новом журнале для всех», «Современном мире», в харьковском «Утре»; многие из них он пишет с большой любовью – но все же о своей критической деятельности он не любил говорить и часто говорил: «От критической деятельности я вообще отрекаюсь». Последний год своей жизни в Петербурге В. В. провел очень беспорядочно, в нем замечается все большее недовольство своею личной жизнью, он жалуется на пустоту в ней, и как бы убегая от себя, от своей неустроенной беспорядочной одинокой комнаты, которая наводит на него тоску, он идет к людям — в толпу. Но — с одной стороны, этот рассеянный образ жизни — с другой же стороны, масса дела и обязанностей по отношению к редакции «Нового журнала для всех» — отнимало его время и силы; он часто мучился тем, что мало пишет свое, тем, что большая часть времени уходит на его редакторские обязанности; он часто мечтал изменить свою жизнь — мечтал уехать куда-нибудь в глушь, в деревню, чтобы только писать, работать над тою массою набросков, которая накопилась у него за это время; но у него не хватало смелости, решимости на это, и в конце концов ему надо же было так или иначе зарабатывать, — и если он порою и решает не быть больше литературным работником и писать только свободно, только свое, то сейчас же он находит и оправдание этой работе; не будь ее, он принужден был бы немедленно каждую новую вещь нести в печать. Несомненно, что В. В., этому нежному, хрупкому поэту, В. В., чуждому всей практической жизни, всех сложных вопросов жизненного благоустройства, — трудно было, столкнувшись лицом к лицу с действительной жизнью и испытав сложную жизненную борьбу — не измениться и не устать от нее; с каждым годом, разрушая его мир мечты, жизнь становилась для него тяжелее — и все больнее было на его душе… Ему хотелось отдохнуть, уехать в деревню, отдаться своему творчеству — но вместо этого он был принужден сидеть в шумном Петербурге, читать бесконечное количество чужих рукописей и приходить в уныние от своей жизни. Летом 1911 г. В. В. едет путешествовать, сначала в Швецию, Норвегию, а затем в Париж: и здесь разыгрывается его последняя трагедия. 31 июля, охваченный внезапным психозом, В. В. застрелился. Похоронен он в Париже же на кладбище Bagneux.

Книга рассказов В. В. была издана «Новым журналом для всех» после его смерти — в нее вошли те рассказы В. В., которые им самим были приготовлены к печати – и в том же порядке, как это было у него намечено. Заглавие: «Любовь к далекой» было тоже предполагаемым заглавием В. В. Неоконченных рукописей после В. В. не осталось, остались только маленькие отдельные наброски и наблюдения.

Виктор Викторович Гофман родился в Москве. 14 мая 1884 года.

Отец Виктора Викторовича, по профессии мебельный фабрикант и декоратор, был человек с изрядным достатком. Детство будущего поэта протекало в мирной, культурной семье, не чуждой интересов художественных. Он был первенцем, его баловали, лелеяли, старались, чтоб детские дни его проходили поистине безмятежно. Тихий, задумчивый, большеглазый. В. В. не любил шумных игр, а научившись читать, много времени проводил за книгами. Любил играть в куклы с сестрами и в эти игры вносил элемент фантастический. О кукле же, когда ему было лет шесть или семь, написал он и первые стихи свои. Они назывались «Больное дитя».

Первоначально учился он дома, был прилежен, понятлив; любил стихи и музыку, которой много было в доме Гофманов. Таким мечтательным, тихим мальчиком он и поступил в Московское Реальное училище, но пробыл там всего полтора года. Из второго класса училища перешел он во второй же класс Московской 3-й гимназии по причине, которая встречается не часто: двенадцатилетним мальчиком сам он, по своему почину, захотел изучать древние языки, чтобы впоследствии в подлинниках читать греческих и латинских авторов.

Около этого же времени, т. е. когда Гофману было двенадцать-тринадцать лет, в его детских стихах начинает звучать новый мотив, любовный. Он вызван самой действительностью: мальчик любит, страдает, ревнует — и все эти чувства свои поверяет перу. И с того мгновенья, как в его творчестве стали разрешаться глубокие жизненные волнения, он уже сознательнее и строже относится к своей поэзии.

Учился Гофман хорошо, и судьба была к нему милостива: в те дни в 3-й гимназии был целый ряд преподавателей, умевших сделать свои уроки занимательными и ценными. Таков был П. А. Виноградов, большой любитель поэзии; В. И. Шенрок, известный знаток Гоголя; М. Д. Языков, сам писавший стихи и любезно относившийся к литературным опытам гимназистов: Т. И. Ланге, человек широчайшей эрудиции, на родине у себя, в Дании,– известный поэт и критик; наконец, Г. Г. Бахман, преподаватель немецкого языка, обаятельный человек, поэт, писавший стихи по-немецки.

Ныне все эти лица уже умерли. Из них ближе всего сошелся Гофман с Г. Г. Бахманом, у которого бывал, которого стихи переводил на русский язык. Гофман по-настоящему любил его. Когда, уже после смерти Бахмана, вышла книга его стихов, Гофман писал в «Речи»:

«Всю жизнь Бахман словно готовился к чему-то: безмерно накоплял знания, овладевая все новыми языками и новыми хранилищами литературы, совершенствовал свою исключительную личность. Он принадлежал к тем людям, вся жизнь которых — неустанная работа над собою: личность таких людей – их истинное, беспредельно совершенствуемое творение. Поэт сам становится своею лучшею поэмой. Но вот приходит смерть и одним ударом раскалывает, расщепляет драгоценное творенье. Что остается? Какая-нибудь маленькая книжка стихов, которая не передает того, что было так ценно, цельно и прекрасно. Она только осколок статуи, безжалостно разбитой… Многое еще помнится так ясно. Громкие решительные шаги: Егор Егорович входит в класс. Его не боятся: он из тех учителей, что не умеют справляться с учениками. Позже, в старших классах, понимается, что он и не хочет этого, что это ему докучно, тягостно. Тогда же впервые ощущается что-то необыкновенное в этом человеке, одетом в учительский вицмундир… Откуда-то мальчишки всегда узнавали, что Егор Егорович пишет стихи, что у него есть печатный сборник, а в альманахе "Скорпиона" помещено, хотя и без подписи, его русское стихотворение. Егор Егорович, когда ему это говорят, смущается, считает нужным от всего отрекаться. Учителю писать стихи почти столь же предосудительно, как и ученику. Но в старших классах положение дела меняется, и на уроках немецкого языка начинаются горячие, увлекательные беседы о русской и всемирной литературе, беседы между учителем и несколькими придвинувшимися к кафедре учениками — под неугомонный гвалт всех задних скамеек».

В этих строках слышится свидетельство самого Гофмана о благотворном влиянии, которое имел на него Бахман в гимназические годы.

Гофман был на один класс старше меня, и в младших классах я его не помню. Мы познакомились, когда он был в седьмом, я — в шестом. Первоначальные литературные интересы нас сблизили. Несколько раз я был у него, он — у меня, но чаще беседовали мы, идя после уроков домой, или в гимназии, на переменах.

Не знаю, как теперь, а в наши времена в 3-й гимназии был жестокий обычай на время большой перемены гонять учеников «под своды», в сводчатый, полуподвальный этаж. Это был ряд небольших комнат, низких, мрачных, с истертым каменным полом. Там было душно до одурения, похоже на каземат и отвратительно тесно. Пахло сыром, капустой, жареными пирожками. В воздухе стоял пар от самоваров, гул, крик, рев. Кто только мог, старался туда не ходить. Но на большой перемене классы проветривались, в коридорах оставлять учеников нельзя было,— и уклонение от «сводов» каралось строго. Мне гимназический доктор раз навсегда дал разрешение не ходить туда; почему часто не ходил Гофман — не помню. Как бы то ни было, эти часы больших перемен мы, встречаясь, посвящали разговорам о поэзии. Гофман уже печатался в ряде детских журналов и в «Русском Листке». К его словам и суждениям я очень прислушивался. Он читал мне свои стихи.