Илья из Альфы сидел, опершись локтями о колени и угрюмо глядел в пол.
– Вот скажи, Зайка, ну откуда... вот не выходит этот генерал из головы... ну откуда и почему вот эдакая образина берется, для которого честь и совесть – что музыка для глухого. Знаешь?
– Знаю, – сказала Зоя.
– Не сомневаюсь, – Илья из Альфы очень внимательно глядел в Зоины глаза и сам не понимал, почему он это вообще сейчас спрашивает и почему спрашивает у малышки Зои то, что она со своим жизненным опытом знать не может, но он не сомневается, что она знает.
– А откуда ты все знаешь, Зайка? – спросил он, уже улыбаясь и думая о том, какая странная улыбка у Зои. Хотелось сказать – лучезарная, но он терпеть не мог вычурной мажорности, которая услышалась бы в этом слове, но что она была недетская – это было совершенно точно.
А Зоя всерьез думала, как бы это сказать по-понятнее – откуда. Уже тогда, когда она первый раз плавала-качалась на лучах-нитях, она чувствовала небывалый прилив, нет, не сил даже, а чего-то огромного, всепроникающего в тебя, которое тебе дарится, и Тот, Кто дарит это тебе, уверен, что распорядишься ты дареным только во славу Ему. И то всезнание, что явилось ей и вошло в нее, когда читала она молитву на куполе, осталось сейчас в ней, и Евангелие всей книгой стояло перед ее глазами, только страницы перелистывай.
– Я не все знаю, Илья из Альфы, я ничего не знаю. Мне все подсказывает патриарх Александр.
И это действительно было правдой. Сейчас она смотрела на Илью из Альфы почти сердито. Скорее, это была досада: ну как же, ну почему же, такой большой, а таких простых вещей не понимает?
– Ты ведь не договорил, Илья из Альфы. Ты хотел еще добавить: куда же смотрит Господь Бог, в Которого ты не веришь, Которому ты молился один раз, когда на тебя гранатомет направили и о Котором ты забыл сразу же, как только опасность прошла. Ты говорил о Нем не как о Живом, а так... А про гранатомет думал, что да ведь это я сам по себе молодец, вон как прыгнул! И никакой Бог тут не причем. И осечка сама по себе вышла, случай, не больше. А образина та – это всего лишь выбор свободы воли. Обезображенная душа так выбрала. И никаким укором чести ты ее не проймешь. Честь – это человеческая придумка, а все человеческие придумки ей смешны и не нужны, она сама любую придумку придумает. Совесть же – это не человеческая придумка, это Божий дар, голос Божий. Но обезображенная душа отворачивается от этого голоса, затыкает уши. А раб чести – не раб Божий, у него честь впереди, а Бог – сзади, а когда честь впереди – ей обязательно черноголов капкан подставит и она в него попадется. На дуэль вызвать за оскорбление и пристрелить как зайца на охоте – ничего не стоит. Это вместо безусловного прощения, которое требует Спаситель наш, Иисус Христос. Честь – подкрашенная гордыня. Все, что придумал – окунай в молитву и поднеси Христу, проси оценить. Как скажет – так и делай, а не сделаешь – прямиком в капкан. Честь без Христа – что горячая лошадь в упряжке без вожжей: хлестани ее, и – пропал ездок. А хлыст в руках у черноголова. И взмолиться бы тут к Небу – останови коня бешеного, да давно ты про Небо забыл. Ту образину, как ты ее назвал, одним только можно было пронять. Не к чести и совести взывать: честь ему смешна, к совести глух, а Словом Божиим, о Боге – по голове. Да-да, если такую образину и можно чем-то пронять, то только этим. По-пы-тать-ся. Попытка не вышла – уходи. Сам Господь Иисус Христос говорил только тому, кто Его слушал. Просили Его: уходи, Господи, не можем слушать тебя – поворачивался и уходил. "Не мечите бисер перед свиньями" – так он нам сказал. Но чтобы определить, что свинья перед тобой – скажи сначала слово. А что мог сказать ты, отказавшийся от Него на следующий же день после явленного тебе чуда! А перед тем, как слово говорить, помолиться надо Духу Святому, чтобы помог тебе, – тут Зоя с неописуемой улыбкой на устах перекрестилась. – А ты об этом вообще подумал? А этой образине плевать на то, что дети его отравлены будут той отравой, которую он за доллары перегоняет сюда. На все ему плевать, кроме того, что сдохнет он скоро и не возьмет с собой на тот свет ничего: ни власть, ни столы с икрой и шампанским. Нагим явился сюда, нагим и уйдешь отсюда. Голеньким явишься перед Ликом Спасителя. Только на землю пришел ты чистым и безгрешным, а уходишь весь грехом испрокаженный. Ну и на тебе серу горящую на твои прокаженные язвы. У всех сидит жажда вечности, никому не хочется умирать. Но! Никто и не умирает! – вот о чем надо было образине говорить, а не плевать в него. И он мог бы измениться, перестал бы быть образиной, а стал бы сосудом Божиим, как и задуман был Творцом своим, пока не осквернил себя многими грехами. Ну хорошо, что хоть не убил. Когда ты границу защищал от бандитов и в пропасть их скидывал – ты воин. И благословение на тебе есть, хотя ты о нем и не просил. У нас в Церкви православной воинов святых не одна дивизия. А преподобный Илья Муромец, твой покровитель? Воин из воинов! А когда ты спьяну с несчастного тигра шкуру сдираешь, ты – бандит, не лучше тех, кто отраву через границу везет. Всех тобой убитых, кого помнишь, в поминальник запиши.
– Тигра тоже?
– Нет. И тех двух леопардов – тоже не надо. И, ради Христа, Илья из Альфы, пойдем завтра вместе в храм. Давай, ты исповедуешься и причастишься, а? К отцу Севастьяну поедем, а, мам?
Мама подавленно молчала и с нескрываемым страхом смотрела на дочь. Илья из Альфы, который уворачивался от десяти атакующих ног, только и смог выговорить:
– М-да... твои глаза, Зайк, как наведенный "Снарк", а уж слова хлестче "Стрелы". С тобой пойду, а без тебя нет, страшно. Ты уж это, – Илья из Альфы умоляюще смотрел в ствол наведенного на него "Снарка", – ты попроси за меня.
– И ты за меня, раб Божий Илья.
И тут они услышали удар колокола. Переглянулись. После второго удара вскочили.
– У казино звонят, – воскликнул первоклашка Илюша.
– Тэ-эк, – Илья из Альфы поднял на руки Зою. – Полный сбор и маршбросок с полной выкладкой. Нас зовут.
– Илья, я сама пойду.
– Э, нет, находишься еще. Тут я командир. До вешалки – на руках, а на улице – на загривке. Вперед.
Когда Севина мама открыла ему дверь, она даже на шаг отступила, увидав сына.
– Сева, что с тобой?
Сева-Севастьян и вправду был очень возбужден. Но возбужден радостью, хотя и переполненность радостью тоже пугает близких. Когда же Сева все рассказал маме о том, что случилось в казино, мама в испуге перекрестилась. Вообще все эти прошедшие сутки года стоят – так она сама себе сказала как раз перед появлением Севы в дверях. Она сама не понимала, почему она так сказала, может, в предчувствии того, что сейчас услышала. Сразу в ней уложилось, когда пошел рассказ сына: все, что говорит – правда. От того и перекрестилась первый раз в жизни на услышанное слово.
– А эту сволочь посадить надо! – мама имела в виду хозяина казино.
– Нет, мама. Зойка не велела его трогать.
– Не понимаю
– Как? – удивился Сева. – Да правильно: "Мне отмщение и Я воздам". Куда он убежит от Божьей кары? Мамочка, – Сева подсел вплотную к маме. – А, знаешь, что я теперь решил?
– Ой, Севка, не знаю, ой, не пугай меня!
– Я не пугаю, мамочка, ты поймешь. Давай не будем больше просить Спасителя, чтобы все мои болячки прошли! В самой главной молитве как сказано, о чем просить надо? О хлебе насущном, о том, чтоб грехи простил, и – да будет воля Твоя. Мамочка, а может Его воля в том, чтоб я болел, а?
Мама молча смотрела на сына, не зная, что сказать.
– Может, это для меня хорошо? И... для тебя? Ведь не может быть Его воли, чтоб нам было плохо. Он же знает, что я больной и не зря же не лечит.
– А может Он как раз и хочет, чтобы мы усилили молитвы о твоем выздоровлении?
– Нет, мама. Я теперь знаю, что святые не молились о своем здоровье.
– Ишь, куда тебя потянуло!
– Нет, мама, никуда меня не потянуло... Попробовать хочу. Вот... болею и молюсь не о выздоровлении, а... да будет воля Твоя. Он же знает мою боль... а я Ему: да будет воля Твоя. Исцелит, если нам с тобой на пользу. А не на пользу исцеление, значит, буду болеть и не спрашивать, почему это не на пользу. Он лучше знает.
