Антон пытался сообразить, что бы он делал, если бы вдруг точно узнал, что завтра умрет. Дума его как-то не получалась, но он точно знал, что не будет конструировать ракету для полета на Луну. Ему уже не хотелось избить старого врага своего, соседа Ваську, да и слово «враг» как-то размылось.
Павел Фивейский мечтательно представлял, какой эффект произвело бы среди его семьи (и Карла в гостях!), если бы вдруг в окно влетел ворон и принес ему хлеб — и как бы завидовали ему присутствующие. Но потом, сквозь мечтательность, он увидел, как несется ему навстречу черная тройка, и сразу сгинуло мечтательное представление; он услышал в вышине карканье ворон, которые отнюдь не собирались нести ему хлеб.
Евдокия удивлялась тому, почему раньше ей не нравилось такое звучное и красивое ее имя.
Карла глядела на своих ребят и видела в них такую задумчивость, которой почти никогда не замечала от своих слов. И знала она теперь, что нечего ей сейчас им сказать такого, что запало бы им в душу. И еще решила завтра обязательно поставить свечу за упокой своего дедушки. А Петюня думал о том, что надо было остаться и помочь церковному сторожу сгребать снег...
Вернувшись домой, Клара Карловна решила, что завтра возьмет да и поведет своих шестиклашек на этот необычный старый Новый год, который и есть настоящий и единственный Новый год, наступающий через неделю после Рождества Христова. Однако такое ее решение могло оказаться открытым вызовом учебному процессу, поскольку каникулы кончились. А завтра у Клары Карловны полный загруженный день — шесть уроков (одна историчка на всю школу), и, уведя после урока своих шестиклашек на праздник старого Нового года (да завуча инфаркт хватит!), она, ясное дело, все остальные уроки сорвет. Остается одно — «заболеть», позвонить и сообщить об этом завучу и взять с собой тех ребят, что были сегодня: Антона, Павла с братом Петюшей и Евдокию. И Клара Карловна позвонила завучу.
Разговор длился почти час, разговор тягостный, склочный, суть которого со стороны завуча сводилась к тому, что учителя болеть не имеют права («Мертвая, но ползи на урок!..»), а со стороны Клары Карловны к тому, что «А я все равно не приду!»
Переговоры кончились в пользу Клары Карловны. И сразу на нее навалились очень невеселые мысли о своем любимом предмете, о том, как поставлено в школе его преподавание, сколько раз программа переставлялась с ног на голову и обратно. Вспомнились слова Вани Собирателева о том, что в учебниках истории полно вранья, что было, увы, правдой, только раньше врали об одном, а теперь о другом. И она позавидовала учителю математики (тоже один на всю школу): дважды два всегда и везде четыре, и в Москве, и в Африке, и на обоих полюсах. А в ее предмете широчайший простор для поговорки: «Мели Емеля, твоя неделя».
Невеселые мысли прервал телефонный звонок, Клара Карловна подняла трубку и услышала голос церковного сторожа. Эх и обрадовалась она этому голосу! Игнатий Пудович извинился за беспокойство, сказал, что снег они с Ваней уже расчистили, спрашивал, есть ли у нее время для одного деликатного вопроса.
— Конечно, есть! — воскликнула Клара Карловна. Суть вопроса состояла в том, чтобы она посмотрела рукопись, творение церковного сторожа, с текстом завтрашнего представления.
— Никогда в жизни я ничего не писал, а вот пришлось... Вообще-то, уже репетировали, батюшка благословил, но просил, чтоб кому-то, кто пограмотнее, показал. А когда вы были у меня — забыл. Я к вам могу подойти, куда скажете.
— Нет! Я сама к вам с удовольствием приду.
Ей вдруг страшно захотелось снова оказаться в маленькой сторожке с запахом ладана, у необыкновенного Красного угла с его диковинками среди горящих лампад. Быстро оделась и пошла. Во дворе увидела первоклашку Петюню, который катался с горки.
— Эй, Петюня, — крикнула она, — пойдешь со мной в ту сторожку, где мы сегодня были? Маме я оттуда позвоню.
Петюня мгновенно согласился.
Игнатий Пудович встречал учительницу радостной улыбкой. И у той был рот до ушей.
— Игнатий Пудович, надеюсь, вы завтра будете без грима? Он вам совсем ни к чему, вы ведь и вправду вылитый Дед Мороз.
— Конечно, без грима, Клара Карловна. Ну, а вы-то будете?
— Обязательно. Я уже наврала завучу, что заболела.
— М-да, — сторож почесал затылок. — А врать-то, оно того...
— Ну, а что мне было делать? — Клара Карловна развела руками. — Об отгулах и «за свой счет» — учителям и думать нечего. Никак тут без вранья. Ложь во спасение! — последнюю фразу она произнесла, широко улыбаясь.
— Увы, ложь не бывает во спасение, ложь всегда в погибель.
— Ну, а вы что ж, Игнатий Пудович, ни разу не соврали?
— Да сколько раз, прости Господи, — он сокрушенно покачал головой и перекрестился. — Правда, давно уже слежу за собой, стараюсь не допускать. А все вранье свое, все до единого помню, хотя и исповедано давно духовнику. Это мне вроде напоминания свыше. Обычно ведь, наоборот, вранье забывается. На этом забывании лгуны и попадаются, сам сколько раз попадался...
— Но ведь тогда не смогу я прийти, Игнатий Пудович!
— А это как знать, как знать, — церковный сторож хитро улыбнулся. — Коли правда звучит, — а Бог не в силе, и уж тем более, не во лжи, а — в правде, то Господь все и устроит! — и Игнатий Пудович раздвинул широко руки и улыбнулся точно такой же улыбкой, какой улыбалась Клара Карловна, говоря про ложь во спасение.
— И что же вы предлагаете? — недоуменно спросила она.
— А я предлагаю вам позвонить сейчас — кому вы там врали-то? Завучу? Вот... повиниться во лжи и — ... сказать правду.
— Да вы шутите?!
— Ничуть. А там уж на все Божья воля. А перед тем — помолимся самой простой и самой главной молитвой, которую людям Сам Христос дал, «Отче наш...» называется. Все в ней есть, а главное — «Да будет воля Твоя!» Первое о своих нуждах к Богу обращение. А вы, Клара Карловна, небось, за всю жизнь и не перекрестились ни разу? Уж, простите...
— Вообще-то, нет, — сказала та, краснея.
Очень неуютно и неприятно чувствовала она себя сейчас. «Вот еще новости... Из-за какого-то утренника буду я престиж свой терять, лгуньей себя перед завучем выставлять». Теперь она даже была не рада, что вообще пришла.
А церковный сторож глядел на нее ласковыми глазами и обезоруживающе улыбался из своей дедморозовской бороды. «И вовсе не в утреннике дело», — как бы говорил весь его облик.
— А еще помолимся мы, знаете кому? — сказал Игнатий Пудович. — Вот тут у меня иконочка Тихона Луховского, преподобного, особого помощника в мелочах. Хотя, конечно, в жизни нашей никаких мелочей нет, да и когда соврал, это не мелочь, уж простите... А под его иконочкой — ключик, а ключиком этим я дверь открывал, которую им никак нельзя было открыть. А получилось так. Гостил я однажды в монастыре под городом Лухом, который и основал Тихон преподобный. Вышел раз из кельи, а дверь захлопнулась, и ключ внутри остался. Что делать? Дверь ломать — жалко, а отец наместник и сам не знает, есть ли у него еще один такой же ключ, связку ключей мне дает, иди, говорит, пробуй. Ну, я пошел, вот этот вот выбрал, что сейчас под иконочкой лежит, в скважину вставил. «Эх, — говорю, — батюшка Тихон, помогай!» И открыл. Сравниваю с тем ключом, что в келье на столе остался — совершенно разные, нельзя было этим ключом открыть, а вот — открыл. Такой наш Тихон Луховской преподобный.
С этими словами Игнатий Пудович повернулся спиной к Кларе Карловне, а лицом — к Красному углу, перекрестился и вслух начал говорить молитву «Отче наш», а Клара Карловна быстро-быстро перекрестилась (очень стесняясь) и прошептала про себя: «Батюшка Тихон, помогай!» Правда, когда ее щепотка из трех пальцев поднималась ко лбу, что-то вдруг зашипело внутри нее: «Престиж свой убиваешь из-за какого-то старого Нового года, из-за какого-то утренника!..» Но на этот шепот наложилось другое, будто от иконы Тихона Луховского излученное: «Правдой престиж не убьешь, правдой Божий голос в себе оживишь». И сейчас Кларе Карловне вдруг вспомнилось, как легко принимала она в своей жизни решения вроде сегодняшнего: нужно что-то, хочется чего-то, но никак это «что-то» без лжи не возьмешь, так значит, надо просто найти ту ложь, которая для этого наиболее удобна и наиболее правдива — «заболеть»... Как просто. Но как, оказывается, опасно...
