Улыбнулся церковный сторож:
— Так на Бога не из ракеты надо смотреть, деточка, не в телескоп, а из чистого сердца. Ракету вон сколько проектируют, строят, горючим заправляют, потом направляют, куда лететь, то ли за облака в безвоздушность, то ли на Луну. Взрывается их сколько, какая на старте, какая по пути, а какая и в конце пути... А тут, чтобы к Богу лететь и Его увидать, строительство особое: молитвой сердце очищать, терпением, смирением, да состраданием к ближнему... Ну, а горючее в таком полете — благодать Духа Святого, сколько накопить сможем. На такое строительство люди всю жизнь тратили... ой, глупость сказал: не тратили, а приобретали! В конце земной жизни — жизнь небесную приобретали. Как Антоний Великий и Павел Фивейский, покровители наших Антоши и Павлуши. Антоний Великий говорил, что жить надо так, будто живешь последний день. Вот как вы думаете, деточки, знай человек, что завтра он умрет, станет ли он конструировать ракету для полета на Луну? Ну, а мы жизнь свою на другое тратим, именно тратим. «Кто со Мной не собирает, тот расточает», то есть тратит, так говорит Господь. Это про нас, грешных. Один из таких и приехал тот самый храм ломать. Экскаваторщиком он был, а на экскаваторе вместо ковша на тросе — шар металлический, чтоб по храму долбить. Решили тогдашние властьимущие (по бумагам каким, или еще как, уж не знаю), что в восточной стене храма сего, как раз где алтарь, будто бы замурован золотой клад. Ну, сначала храм быстро закрыли как дом молитвы, якобы для хозяйственных нужд, и главная нужда оказалась — стену раздолбить. А тут-то и загвоздка! Размахивается шар, к стене подлетает, ой, аж смотреть страшно, в куски сейчас разнесет! И — будто мячик отскакивает. Народу собралось!.. И мы с отцом Порфирием стоим в толпе. Я его тогда в монастырь сопровождал, да вот, увидав такое зрелище, задержались. И видно по всем лицам, нас окружающим, что жалко всем храм, и все очень недобро на кабину экскаватора поглядывают, где экскаваторщик рычагами орудует. А тут шар вообще сорвался с троса. Ну, экскаваторщик из кабины вылезает, к шару подбегает, трос снова в петлю вдевает, хочет назад в кабину бежать и — не с места, будто в битуме застрял. Ногу — дерг, а она на месте, не пускает битум, а никакого битума там нет, стоит он на обычном асфальте. Вокруг него один из приехавших начальников ходит, смотрит то на сапоги его, то на лицо, и оба, понятное дело, ничего не понимают, и вдруг экскаваторщик как закричит:
— Братцы, сросся я, ей-Богу, с землей сросся!..
Эх, что тут началось... Окружили его. Сначала начали из сапог его вынимать — не вынимается. Резать стали подошвы, а он так закричал, будто ступни его резали! Все врассыпную от крика его бросились, потом опять к нему... Все галдят, руками машут, все в ужасе, глазам своим не верят... А экскаваторщик тут и вспомнил о Боге. Все снующие вокруг него так и отпрянули. Отпрянули, остановились и слушают.
Начальники новые понаехали. И каждый спрашивает:
— Что это он тут стоит да кричит?
И каждому объяснять приходится:
— Так оторвать не могут, прилип к земле. Стали лопатами его выкапывать, только лопату в землю воткнули, как хлынет кровь... Будто и правда, земля вокруг — тело его. Ужас! невозможно!
Однако, вот оно, невозможное, перед нами!
— Слава Тебе, Господи! — кричал тем временем стоявший. Глаза его были обращены к небу. Взгляд его был вовсе не дремучим, а такой, какой на иконах пишут, отрешенный и блаженный. — Дал Ты мне ключи от клада моего сердечного!.. Люди!.. Бог есть! Глядите на меня. Уверуйте все! Не слушайте безбожников!
Еще новые чины какие-то понаехали, в мундирах и без мундиров. Чины эти на милиционеров кричат, что, мол, за безобразие, оторвать-де этого крикуна немедленно! А милиция только руками разводит, а один из них возьми да и крикни чинам: «Пойдите сами и оторвите! Приказывать-то все мастера...» Подошел один из чинов, толстый, хмурый, в шляпе, к работяге выкликающему и говорит ему: «Позор! Рабочий класс! Ты чего орешь глупости?! Прекрати, или!..» А что «или», так и не смог придумать.
— Отойди от меня, сатана! — сказал ему кающийся. Словом Христа сказал, Духом уже чувствовать стал слово Божие бывший богохульник. — Я не рабочий класс, я — человек. Я — раб Божий! Люди! Покайтесь, примите Христа в сердце...
Протискиваемся мы с отцом Порфирием, а милиция не пускает нас, один майор сгоряча даже пистолетом пригрозил. Глянул на него строго отец Порфирий, и сразу присмирел майор. Строгость у отца Порфирия особая, благая, ее не пугаются, ее уважают. Да и есть ли что на свете, чего бы этот майор испугался?
— Ты, сударь с погонами, не кипятись, а пропусти, — тихо сказал отец Порфирий. — Глядишь, мы вновь обращенного раба Божия и сдвинем с места.
Оглядел отца Порфирия майор и велел пропустить, а сам побежал чинам докладывать. Те шушукаются, глазками своими на отца Порфирия зыркают. А вид у отца Порфирия внушителен, благообразен: борода белая лопатой, волосы белые до плеч и одеяние монашеское черное.
А рабу Божьему уже цепь к ногам привязать собрались, дурни, трактором решили дернуть. Покачал головой отец Порфирий, вздохнул, подошел к работяге, положил ему руку на плечо и говорит:
— Ну, мил человек, раб Божий, дело ты свое сделал, Господу послужил по силам. Пойдем теперь, милый...
Взял его отец Порфирий за рукав, потянул легонечко, он и пошел за отцом Порфирием. Расступились все чины, оторопели. Так и прошли мы сквозь их строй. Если б не благодать над нами, разве бы позволили нам уйти!
Повез отец Порфирий покаявшегося к себе, исповедал, причастил, и отошел тот мирно ко Господу. Что ж, дело свое на земле сделал, во грехах покаялся, незачем больше по острию соблазнов ходить. В мир вечности отходить надо. А вот с начальником крикливым, с тем хуже. Когда мы с батюшкой ушли, он плюнул со злости, прыгнул в свою черную машину, взялся за руль, да как газанет! А руки-то и приросли к рулю. Так и погнал он, сам не зная куда. Быстро мчится машина. И ни сбавить скорости, ни затормозить, в одном только властен над ней крикливый начальник: вправо-влево рулем ворочать. И мотор не глохнет, хоть бензин давно кончился, и с вертолета зацепить его пытались, и из другой машины перехватить — тщетно. Мотается он, несчастный, по дорогам, перескакивает с одной на другую, кружится, и конца этому не видать. Шарахаются от него машины, шарахаются люди. Иногда у него даже появляется желание наскочить на кого-нибудь, но этого ему Господь не дает. Мы с отцом Порфирием молимся за него. Чем его путешествие кончится, а может, кончилось, одному Богу ведомо.
— Однако сомнение у меня, Игнатий Пудович, — сказала Карла. — Почему же Бог по рукам не надавал тем, кто храмы закрывал? Ведь столько храмов взорвали и сломали, и никаких чудес явлено не было. Один мой дедушка сколько их закрыл...
Игнатий Пудович сделал шаг в сторону Карлы и взял ее за руку:
— А за дедушку, Клара Карловна, всем нам молиться надо усердно, а тебе — в первую очередь.
Ни Карла, ни ученики ее, ни Петюня и внимания не обратили, что он на «ты» ее назвал, все сосредоточенно смотрели на его выразительное лицо.
— Ведь мы же, деточки, — Игнатий Пудович отпустил руку учительницы, — ничуть не лучше этого дедушки. А кто ж за дедушку Клары Карловны помолится, кроме нас? Может, и свел нас Господь для того только, чтоб молитвенники у него появились. А чудеса, Клара Карловна... эх... «Род лукавый и прелюбодейный знамений ищет, и не дастся ему знамения...» Ведь одного такого чуда должно было б хватить, чтоб как узнали о нем, так всем бы разнести. А те, кто закрывал, да ломал, исправились бы. Ан нет... Да, и не хотим мы каяться как следует. А Господь терпит наши грехи и ждет. Ибо терпелив Господь и многомилостив. Ну так как: завтра на наш Новый год придете, чайком побалуемся, поговорим?.. А уж сейчас, простите, нам с Ваней надо ледок подолбить, снег сгрести...
Обратно Карла и дети шли вместе и молчали; каждый думал о своем.
