— Бум-м! — гукнуло по кирпичу.

Ойкнул кирпич, подпрыгнул и — остался невредим. Покачал удивленно головой человек с молотком, а кирпич зло подумал: «Тебя бы так!». Но потом поразмыслил и решил, что злиться нечего. Раз уж он кирпичом стал, надо же было его как-то испытать. И он видел, что люди довольны им.

И вот взял его в руки сам государь Иван III.

— Ай да кирпич! — воскликнул государь. — Всем кирпичам кирпич.

Зарделся кирпич от государевой похвалы. Подкинул его Иван III на ладони и сказал:

— Такому кирпичу — особое место. Пусть он ляжет в основании Успенского собора, что мы в Кремле вместо старого строить начнем.

Но не суждено было нашему кирпичу лечь в основании собора Успенского. Русские мастера скоро и споро понаделали еще множество таких же кирпичей. Один к одному кирпичики, ничем не хуже нашего. Ну а строители, начав строить, в фундамент, к сваям дубовым, эти кирпичи и положили — не различить ведь их. Так, ненароком, малый приказ государев нарушили. Ну, да крепость собора от этого меньше не стала. А воля-то государя в том была, чтобы на века строить — и ее выполнили.

Наш же кирпич лег в кладку высоко над землей. А потом рядом с Успенским собором колокольню Ивана Великого выстроили. И кирпич оказался прямо напротив звонницы. Лежал он, стиснутый своими собратьями, скрепленный с ними раствором, и любовался Москвой, которая расстилалась перед ним за кремлевской стеной. Колокольный звон отлетал от него и несся над Москвой, и люди, услышав его, крестились и говорили:

— О! С Ивана Великого ударили...

Наш кирпич купался в дивных звуках перезвона. Он его не только отражал, но и впитывал. Он смотрел на замоскворецкие церковные кресты и становился иным, не таким, каким лег в кладку. Крепость его увеличивалась, и не только крепость. Не один уже только звон отражался от него и летел через кремлевскую стену к людям, но и благодать Божия, которой насыщен был весь Кремль.

Так сотню лет и пробыл наш кирпич на этом месте, благодать через себя передавая и сам наполняясь ею. Ничто не тревожило его покоя...

Как вдруг ядро пушечное шибануло по нему. Охнул кирпич, чуть было не дрогнул, но не дрогнул — крепко держали его собратья. Очнулся он от созерцания крестов замоскворецких и еще сильней с собратьями сцепился, защищаться приготовился. Обложили Кремль крымские татары, стреляют по нему ядрами тяжелыми. Еще один удар принял на себя кирпич и тем дело для него кончилось. Отогнала Богородица вражью силу от Своего дома, отогнала чудом, через свою икону, именуемую Донской. Покачал головой мастер-каменщик, когда осматривал потом раны нашего кирпича.

— Знатно сделан кирпич, — сказал он. — Две выбоинки только.

Он вышиб кирпич из кладки, ибо тот слегка расшатался, залил раствором то место, откуда его извлек, только собрался опять заложить его, а кирпич вдруг выскользнул из его рук. Только и успел мастер, что охнуть. Полетел кирпич вниз с высоты, стукнулся о камни, подпрыгнул от удара. И когда опомнился, стал соображать, цел он или рассыпался. Почувствовал он, что чуть ослаб внутри, но целость его не нарушена. Успокоился и стал ждать, когда мастер спустится, а того все нет и нет. Настала ночь. Ночью пошел дождь. Кирпич омыло, он лежал в мелкой лужице и смотрел ввысь на то место, где пролежал сто лет и где принял на себя удары вражеских ядер. Место было занято... Что ж, такова, знать, судьба. На следующий день шел мимо мужик. Шел с богослужения из Успенского собора домой. Он и поднял кирпич. Старуха, жена мужика, встретила его с ворчаньем:

— Это ж надо! Люди-то с обедни просвирки носят, а ты кирпич приволок!

— Не шуми, старая, просвирку я тоже принес. А кирпич нам в печь надобен, как раз одного не хватает, треснул давеча.

И лег кирпич в кладку русской печки, как раз туда, где дрова горят и пища варится. И эта служба глянулась кирпичу: дрова, огнем палимые, шелестят, уха налимья в горшке булькает, грибы белые на сковородке шипят-жарятся. Дух вокруг домашний, ласковый. Старики хоть иногда и ворчат друг на друга, однако живут мирно, дети и внуки их навещают. Понравилось здесь кирпичу.

Но вот однажды почувствовал он вокруг себя не такой огонь, как всегда. Горело не только в печи, но и за печью, горел весь дом. И вскоре сгорел дотла, только печка и осталась, да и то вся перекосилась, растрескалась. А вскоре попало в нее ядро шальное и вовсе она рассыпалась. Что стало с хозяевами дома — не ведомо было кирпичу. Гуляло по Москве Смутное время: не стало на Руси царя, явились чужеземцы — поляки. Поляки стреляли в русских, русские — в поляков и друг в друга, горело то тут, то там. Слухи разные неслись. Один говорил: «Я законный царь Димитрий», другой говорил: «Нет, я!», одни поддерживали одного самозванца, другие — другого, третьи вообще били всех, кого ни попадя. Каждый был сам по себе, сам за себя. Предавали, грабили, и никто никому не верил. Смута, одним словом. Только Церковь осталась не пораженной смутой, и теплился еще в русских людях страх Божий. Вера православная осталась. Эта вера и спасла, не дала пасть окончательно ни Москве, ни России-матушке.

Валялся наш кирпич на дороге, и никто его не поднимал, никто не убирал — не до него было. Видит как-то он: мчится на него пара запряженных лошадей и карету за собой тянет.

«А ведь колесу меня не миновать!» — только успел подумать кирпич, как раздался треск, грохот, ржанье и вот уже карета без колеса лежит опрокинутая. Страшно ругаясь, вылез из-под нее важный поляк в роскошной одежде.

— Ну и страна! — орал он. — От врагов отбился, болота миновал, а на кирпиче все рухнуло!

Очень этот пан спешил в Кремль, который тогда был в руках поляков. Да вот на тебе! Схватил он со злости наш кирпич, да как шмякнет им со всей силы по железной оси кареты. Кирпичу-то хоть бы что, а ось возьми да погнись. Вытаращился поляк на кирпич: да как же это может быть?

— Да вот, может, — отвечает ему кирпич. — Уж больно ты спешишь. Да, видно, Христу Богу нашему и верному святому Его, Георгию Победоносцу, Москвы покровителю, твоя спешка неугодна.

Не услышал, конечно, такого ответа вельможа польский, а если б услышал, то обязательно, хоть чем, но расколол бы кирпич! Велел он колесо на ось ставить, а ось выправить. И все это нашим кирпичом. Ничего больше под рукой не оказалось. Бросил он потом кирпич в карету, поехал. Да на наших воинов и нарвался.

— А зачем кирпич наш украл? — грозно спросил поляка предводитель наших воинов. — Нешто кирпичей у вас своих нет?

А поляк только глазами от злости и досады поводит и что ответить — не знает.

Вскоре Москву совсем от неприятеля освободили. Освободило наше ополчение с Мининым и князем Пожарским во главе. А первой в Москву, во главе войска, вошла Сама Богородица в образе Казанской Своей иконы.

После того заложили наш кирпич в мостовую недалеко от Кремля, откуда ему виден был Успенский собор и то место в стене, где он сто лет пребывал в каменном единении с собратьями. Грусть охватывала его от вида собора, очень хотелось ему на старое место, нет в мире лучше этого места, но только вздыхать оставалось кирпичу, если б он умел вздыхать.

Теперь служба у него пошла особая. Его топтали, ездили по нему колесами, долбили по нему, когда он зимой льдом обрастал. Его полировали ветер и дождевые потоки, покрывали ковром осенние опавшие листья, а после них — снег. Многие-многие годы провел кирпич, живя так. Множество его соседей-булыжников заменили другими, а он все лежал и лежал, пока конь какого-то лихого наездника не выворотил его из земли. Подобрал его один мужичок и в угол своего дома вставил, взамен вывалившегося. Это было самое скучное время из всей жизни кирпича. Угол дома выходил на лужайку, где паслась хозяйкина корова. Иногда корова чесала свой бок о наш кирпич и это было единственное развлечение, хотя и не очень приятное, потому как после чесания на кирпиче оставалась растертая грязь.

Он напрягался, прислушиваясь, не донесется ли до него знакомый благодатный кремлевский перезвон, но здесь звучал только колокол местного храма и заглушал собой все остальные звуки.