Барт все так же стоял, не говоря ни слова. Мелоди покончила с букетом и подняла голову. Несколько завитков ее светлых волос выбились из тугого балетного пучка и сделали ее особенно привлекательной. Во всем ее облике было что-то усталое, изнемогшее, будто она совсем сдалась под натиском жизни. Показалось ли мне, или вправду она взглядом послала какое-то предупреждение Барту? Но если это так, то он понял ее и улыбнулся какой-то ненатуральной улыбкой.

– Я рад твоему возвращению, Джори, с приездом. – Он пожал брату руку. – Если тебе что-нибудь будет нужно, дай мне знать.

И ушел, посеяв тревогу и недоумение в моей душе…

В тот же день ровно в четыре, когда Джори отдохнул и его подняли на носилках наверх, в домашний офис Барта вошли трое нотариусов. Мы сидели в красивых бежевых кожаных креслах, все, кроме Джори, который лежал на передвижном кресле, усталый и спокойный. Он прикрыл глаза, выказывая очень мало интереса к происходящему. Прилетела самолетом и Синди, согласно условию, при котором завещание должно быть зачитано в присутствии всех наследников. Она сидела, облокотившись на мое кресло, покачивая своей рельефно очерченной ножкой в голубой туфельке на высоком каблуке. Гневные взгляды Джоэла на свои прекрасные ноги она воспринимала с юмором. Мы все присутствовали будто на похоронах, а перешептывание нотариусов усугубляло напряженную обстановку.

В особенности возбужден и экзальтирован был Барт. Мы все уже слышали завещание когда-то, но теперь предстояло перечитать его основную часть. Старший из нотариусов осторожно, слово за словом, начал читать.

– «…когда мой внук, Бартоломью Уинслоу Скотт Шеффилд, унаследовавший свою родовую фамилию Фоксворт, достигнет возраста двадцати пяти лет, – читал старик в очках, спущенных на нос, – ему будет выдаваться ежегодная сумма в пятьсот тысяч долларов до достижения им возраста тридцати пяти лет. По достижении означенного возраста вся принадлежащая мне недвижимость должна быть передана в полное владение моему внуку, Бартоломью Уинслоу Скотту Шеффилду Фоксворту. Мой первый сын, Кристофер Гарланд Шеффилд Фоксворт, будет оставаться доверительным собственником до вышеупомянутого срока. Если он умрет до достижения моим вышеназванным внуком означенного возраста, тогда моя дочь, Кэтрин Шеффилд Фоксворт, заменит его в качестве доверительного собственника…»

Там было еще что-то, и немало, но остального я уже не слышала. Я взглянула на Криса: казалось, он, как и я, был в шоке. Потом я перевела взгляд на Барта.

Его лицо было бледно и отражало множество противоречивых эмоций. Кровь отхлынула от его щек. Он нервно провел длинными пальцами по безупречно уложенным волосам, взъерошив их. Беспомощно взглянул на Джоэла, будто спрашивая у него совета, затем перевел взгляд на Синди. Джоэл лишь пожал плечами и поджал губы, словно подтверждая свои подозрения относительно завещания.

Барт, по-видимому, думал, что чья-то злая воля в одночасье изменила завещание моей матери, и в первую очередь его взгляд упал на Синди. Затем под подозрение попал Джори, который, не интересуясь ничем и никем, кроме Мелоди, с сонным видом лежал на инвалидном кресле. А Мелоди повернула к Барту свое бледное печальное лицо, трепещущее, как слабый огонек свечи, под сокрушительным порывом разочарования Барта.

Внезапно Мелоди склонила голову на грудь Джори, и Барт отвел от нее свой горящий взгляд. Мелоди молча заплакала.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем нотариус свернул длинный лист завещания, вложил его в голубую папку, положил ее на стол Барту и встал, сложив руки и ожидая вопросов Барта.

– Что, черт возьми, происходит?! – выкрикнул Барт.

Он вскочил с места, прошел к столу, схватил завещание и быстро пробежал его глазами с повадкой эксперта; прочитав, бросил на стол.

– Будь проклята старуха! Она обещала мне все, все! А теперь оказывается, что надо ждать еще десять лет… Почему эта часть не была прочитана раньше? В свои десять лет я прекрасно запомнил, что она в своем завещании называла возраст двадцать пять лет, когда я войду в права наследования. И вот мне двадцать пять и один месяц, так где же мое наследство?

Тут встал Крис.

– Барт, – спокойно сказал он, – у тебя будет пятьсот тысяч долларов в год – такие деньги не бросают на ветер. И разве ты не понял, что все твои текущие траты и стоимость содержания этого дома обеспечиваются счетом в банке, записанным на опекуна? Так что все твои затраты будут оплачены не из твоего наследства. А пятьсот тысяч долларов в год – это больше, чем девяносто девять процентов людей в мире получают за всю свою жизнь. Сколько тебе еще надо, притом что существует гарантия оплаты любых твоих затрат? Эти десять лет пролетят как миг, и через десять лет ты получишь все, о чем мечтал.

– Сколько там еще в этой фигульке названо? – взорвался Барт, сверкая черными страшными глазами. Лицо его побагровело от ярости. – Пять миллионов – за десять лет, и что же останется через десять лет? Еще десять миллионов? Или двадцать, или пятьдесят, или миллиард – сколько именно?

Нотариусы пристально глядели на Барта.

– Я в самом деле не знаю, – холодно ответил Крис. – Но могу сказать с определенностью, что в тот день, когда ты окончательно вступишь в права наследования, ты будешь одним из самых богатых людей мира.

– Но пока ты один из самых богатых людей! – закричал Барт. – Ты! Из всех людей – ты, ты, который грешил более всех! Это несправедливо, несправедливо! Я обманут!

Он обвел всех нас гневным взглядом и хлопнул дверью, однако через секунду его голова вновь появилась в дверном проеме.

– Ты за это заплатишь, Крис, – с ненавистью провозгласил Барт. – Это плод твоих козней – сделать условие в завещании. Это ты уговорил нотариуса не зачитывать это место в тот день, когда я десятилетним мальчиком услышал завещание впервые. Это твоя вина, что мне не принадлежит то, что должно принадлежать!

Это всегда была вина Криса или моя.

Большая часть мучительно жаркого августа прошла у Джори в больнице; и вот пришел сентябрь с его холодными ночами, начав раскрашивать природу в цвета осени. Мы с Крисом сгребали опавшие листья в саду, а наутро их снова было полно.

Мы сваливали листья в глубокие рвы, поджигали и сидели обнявшись, глядя на огонь, который согревал наши озябшие лица и руки. Можно было беспечно смотреть на огонь и видеть, как он зажигает наши глаза и окрашивает кожу. У Криса был взгляд молодого любовника: он легко касался моих щек, гладил волосы, целовал шею, всячески открывая мне все новые стороны нашей любви, которая в зрелости стала только нежнее и глубже, нисколько не потускнев.

Дитя Мелоди все росло у нее в животе, а Мелоди все более замыкалась в стенах своей комнаты в этом пугающем ее доме.

Пиршество красок в природе всегда изумляло меня, заставляло застывать в ошеломлении; так было и в этом октябре. Это были те самые деревья, чьи вершины мы видели с нашего чердака в доме детства. Я почти видела теперь четыре детские головки, глядящие сверху на мир; близнецам только пять лет. Бледные личики задумчиво смотрят в закопченное стекло: как тогда нам хотелось той самой свободы, которую я ныне воспринимаю как само собой разумеющееся.

Призраки… снова мне видятся призраки наверху.

Боже, закрась все наши томительные дни серым цветом, молила я в те далекие дни. Боже, закрась серым нынешние несчастливые дни Джори, потому что ему больно глядеть на эту осеннюю красоту, когда он не может выйти из своих комнат. Зачем ему осень в горах, если он не может бродить по горным тропам, вдыхать эти запахи, танцевать на пожелтевшей траве, ехать верхом бок о бок с Мелоди?

Пустуют теннисные корты: Барт оставил их за неимением партнера. Крис и желал бы поиграть в теннис с Бартом в субботу или воскресенье, но Барт игнорирует его.

Большой плавательный бассейн, предмет восхищения Синди, был осушен, вычищен и закрыт на зиму. Окна перемыты, на них опущены зимние жалюзи. Позади гаража сложены в штабеля дрова, завезен уголь на случай, если выйдет горючее и электричество. У нас было все, чтобы благополучно пережить зиму, и все же я почему-то боялась ее приближения, как не боялась никогда в жизни, кроме тех дней, проведенных на чердаке.