Убитой было девяносто восемь,

Убийце восемнадцать. Сколько жертве,

Скажите, оставалось жить? Неделю?

Ну а ему? Лет шестьдесят, пожалуй.

Он изнасиловал ее. Старуха

Уж технику любви полузабыла.

Она сама, наверно, удивлялась

Смешному вкусу мальчика смешного.

Мне жаль его. Ее — почти не жалко.

Шел дождь, когда его казнили. Было

Еще темно. Да, то-то и оно-то.

Такие-то дела. И что тут скажешь.

В одну телегу (Пушкин!) «впрячь не можно»

Весь мир (увы!) голодных и рабов.

Телега жизни… Ей не быть порожней:

На ней поклажа из людских горбов.

Веками снился нищим и калекам

Кровавый сон о правде и борьбе.

Но… человек играет человеком,

Пока судьба играет на трубе.

Крик о свободе, то слабей, то гневней,

О равенстве и братстве на века.

Но… проезжают райские деревни,

Как в глупой песне, мимо мужика.

За счастье платил я немалый бакшиш,

А рок, усмехаясь, показывал шиш.

Ну что же! В кармане порой ни шиша,

Блоха на аркане, почти ни гроша,

А все же я верил, что жизнь хороша.

Хватало на хлеб, на коробку сардин,

И можно украсть и понюхать жасмин,

И, главное, сам я себе господин.

Бывало, на юге я крал виноград.

Жевал — и глядел на огромный закат.

Показывал кукиш людскому суду.

Воришка! Еще изловчусь — украду

Бумажку на жительство в райском саду.

Серебряных ложек — не крал никогда.

Блестела не ложка — блестела звезда.

Надо ли было сказать в крематории

О биографии, темной истории?

В траурной рамке, «с глубоким прискорбием…»

Глухо звучал неторжественный реквием.

Что же, душа, — наслаждайся бессмертием.

Мы возвращались туманными рощами.

Скучно паслись беловатые лошади,

Влажно рыжели невзрачные озими.

Надо ли было сказать в эпитафии

Правду о марихуане и мафии?

Жил он, замученный злыми пороками,

Между аптеками и дискотеками,

Между полицией, неграми, греками.

Как надоели убийцы, убитые,

Разные мертвые, быстро забытые!

Мир наступит не скоро

На Земле этой глупой.

На полях Сальвадора

Видят матери трупы.

На родном пепелище,

У сожженного крова

Ночью каждая ищет

Своего дорогого.

Где библейские скалы,

Где ливанские кедры,

Пролилось там немало

Крови теплой и щедрой.

Кровью темной и алой

Матерей и младенцев

Залита Гватемала:

Разве жалко индейцев?

В ночь блаженную мая,

В ночь осенне-сырую

Помолчим, вспоминая

Мировую Вторую.

Ночью в приморском саду

Пальмы, темнея, шумят.

Нет, не пророчат беду,

Нет, не пророчат утрат.

Жалко, что я не найду

Бледных, далеких Плеяд.

Только большую звезду

В мареве облачных гряд.

Двое подходят к пруду.

Странно: Христос и Пилат.

Двое бродяг на ходу

Спорят: Платон и Сократ.

Помню, бывало в бреду:

В чаше — вино или яд?

Кажется, в прошлом году

Видел я небо — и ад.

Чаша с цикутой. – Гряду!

Стражники, темные, спят.

Ночь в Гефсиманском саду.

Мускулы римских солдат.

Семь густых, высоких струй фанзди

Семь полупрозрачных привидений?

Лучше – души ланей и оленей,

Обитателей Альдебарана?

Кипарисы белые в метели?

Или семь оживших сталагмитов?

Или ризы светлые надели

Семеро танцующих джигитов?

Нет. Протуберанцы на Сатурне?

Нет их. Или ангелы и арфы?

Ангелы, я думаю, лазурней.

Но не пляска фурий или гарпий?

Нет, сравните с тем, кто добродушней.

Скажем: души нежные дельфинов

Пляшут под напев арабских джиннов

(Чем загробней, милый, тем воздушней).

Глупости. Но пусть другой напишет,

Что мечтам и струям есть граница,

Что, взлетев, приходиться спуститься,

Что нельзя, нельзя подняться выше.

Блеск и трепет. Может, символ рая?

Не струится, кажется, нирвана?

Забавляйся, Муза, созерцая

Светлое движение фонтана.

Пути, дороги. В Падуе Антоний,

В Толедо Греко, херес и паэлла.

И пестрой толчеей воспоминаний

Разбуженная память зазвенела.

Венеция. Фантастика собора.

Пел хриплый гондольер «О соле мио».

Мы пробовали петь «Санта Лючия»

И ели спрута алла маринара.

Над Альказаром посветлела туча.

Я помню башни в предзакатном свете,

И холодок узорчатой мечети,

И в кабачке холодный суп гаспачо.

И в сутолке Латинского квартала

Сорбоннского студентика-индуса

Веселая датчанка обучала

Искусству не пьянеть от кальвадоса.

А в Риге запах русского трактира,

На чайнике пунцовые пионы

И пирожок с капустой, отраженный

В сиянии большого самовара.

И как в кино, мгновенной сменой кадров

Покажет память многое другое:

И блеск берез, и тени старых кедров,

И римский день в полупрозрачном зное.