* * * Хрустальным кристаллом Казался июль, И в зареве алом Проехал патруль. Играл на свирели Убитый солдат, И лилии пели Для малых ребят. И в струях напалма Горело село, И чёрная пальма Поймала крыло Того самолета, Который — ну да. И лётчик горел, Как большая звезда. V
* * * Не о войне – о том, что часто снится мне И сорок первый год, и страшный гость. О смутном угасающем огне Над городом в четвёртый год войны. Да нет, не о войне – о зверской той зиме, О зное, снившемся под Новый Год, О черном, окровавленном письме, О лунном береге другой страны. Не о войне, о нет – о страшной той весне, О сгустке крови с маленькую горсть, О том, что мы спаслись – в чужой стране, О чувстве – перед мертвыми – вины. * * * «Так вот, товарищи, – прошло полвека. »Перековали, значит, человека? »Затеяли, заворотили дело! »В копеечку, в копеечку влетело. »Свобода чтоб – и счастье без уродства… »Придётся подождать, уж как придётся. »Да, вкалывали так – порой хоть выжми! »И ждали, значит, лучшей, светлой жизни. »(А миллионы ж в жертву не хотели – »Ну, тех – «в расход, чего там, в самом деле!») »Наголодались мы, нахолодались, »Намучались, наждались, набоялись. »И в лагерях, на койках, 'доходили' – »Переплатили, брат, переплатили. »И я, брат, – большевик: пора б дождаться – »Товаров больше бы, и больше братства. »Ну, выпьем за живых. Мороз, простыл я. »Россия, да… Россия… Эх, Россия…» * * * Одному поэту в России Терзали, кусали козявки, И мошки впивались больней. Холодные, черные пьявки К душе присосались твоей. (А все же – стихи, вдохновенье, Писать про земную красу?) Живьём обглодали оленя – Большой муравейник в лесу. Заели. Но больше не грозен Ничей муравьиный укус, И пьявки – багряные гроздья, Скелет – расцветающий куст. И к лучшему, значит: загрызли, Чтоб вышли стихи пободрей, Чтоб сердце училось при жизни Быть лакомым блюдом червей. VI * * * Мы птицы, мы ветры, кометы, ангелы. Летим, скорей! Вот берег Италии и берег Англии, Перу, Пирей! Апрельским днем, альпийским сиянием, la-la, la-la. К каким Испаниям, каким Сиамам Причалю я? Но та страна, к которой причаливаем, Не на Земле. Ну что ж, не гляди с глухим отчаянием В холод полей. Стихает лазурь, погасла музыка. И воздух – ночной. О нет, не Гурзуф, о нет, не Грузия, Но всё равно. Одежды из черных базальтов наденем и – la-la, la-la. И в небе пройдет ночным видением Земля, Земля. * * * Я был хозяин облаков и рая, Я был жилец мифического рифа, Я был соседом древнего Орфея И жителем далекого эфира. Я был владельцем ночи и тумана. Мой Млечный Путь! Мое кольцо Сатурна! Я был бессменный сторож Ориона… Но это было тягостно и трудно. Я был хранитель моря и пустыни, Но, помнится, мне надоело это, И я вошел сквозь трепетные тени В холодное, безжизненное тело. Я чувствовал, как леденело небо, Как лунный звук переливался в море, И, кажется, я улыбался слабо В полупрозрачной облачной дремоте. * * * Георгию Раевскому В металлический мир кибернетики Мы входить не должны, не должны. У весенней волны Адриатики Мы возьмем голубые билетики Нa концерт облаков и луны. Я не очень люблю Аристотеля, Больше верю в Творца Вседержителя, Но боюсь (это грех или бред?), Что в минуту решат вычислители Всё о Боге, о зле и добре. Обо всех чудесах мироздания, О неясном загробном свидании И о том, почему и зачем Мы в задумчиво-смутном волнении На высокие звёзды глядим. * * * Фёдору Степуну Он Иванов, Петров или Семенов. В туманный вечер он бежит в аптеку. Но кто он? Общежитие молекул, Колония протонов и нейтронов. Он тёмная компания энергий, Сообщество бесплотных волн и вихрей. Но он следил, как облака померкли, Как липы зашумели и затихли. Он из воды, каких-то минеральных Солей. Он местожительство микробов. И он идет, задумчивый, печальный, Почти эфирный, о, почти астральный, Бессмертный дух… С таблеткой от озноба. |
